— Дай Бог, Илана.

— Спасибо…

— До завтра.

Я просыпаюсь во втором часу ночи с тревожной мыслью, что Меир ничего не дал о себе знать. Это так на него не похоже. Тянусь к мобильнику и вижу от него СМСку: «На работе до утра». Напились на радостях, думаю, все как один. Решаю все-таки позвонить.

Шум страшенный, голос еле слышен:

— Что у вас там? — кричу. — Оргия? Запой?

— Погоди, — отвечает, — в коридор выйду.

— Так что?

— Американцы какую-то хрень прислали — сидим, разбираемся.

— Что значит «хрень»? Они утвердили или нет?

— В том-то и дело, что не до конца понятно: с одной стороны, они отказали в сделке на основании антимонопольного закона, а с другой, добавили кучу всяких «если».

— Это как?

— Если то — если се, если пятое — если десятое. «При соответствии вышеуказанным условиям сделка не будет противоречить закону.» Вот мы сидим и разбираемся, что все это значит.

— Что, у вас адвокатов нет для этой самой штуки? Пусть они и разбираются.

— С адвокатами и сидим, только с их языка переводчик нужен.

— Сидите, Бог в помощь.

— А ты чего не спишь посреди ночи? С тобой все нормально?

— Все хорошо, звонил профессор и просил завтра с утра приехать. Он хочет провести процедуру в два этапа, потому что времени нет.

— Я сейчас приеду.

— Оставь, не дергайся, за мной утром такси пришлют.

— Я сам тебя отвезу.

— Меир, серьезно, не надо.

— Не врешь? Поклянись!

— Необходимо и достаточно!

— Ладно, — смеется, — тогда днем подъеду.

Заснуть мне больше не удается. Лежу в какой-то вязкой и липкой полудреме и думаю сразу обо всем. О провалившейся сделке и огромных деньгах, которые лишь помаячили на горизонте. О том, что ждет меня завтра, и как мой организм перенесет все это процеживание крови через фильтры. Передо мной проходит длинная череда людей, желающих мне счастья и здоровья, равно как и Дане, Илане, нашим семьям, родным и близким — громко и по-восточному экспрессивно или по-европейски сдержанно. В еврейской традиции — посещать больных. Внешнее впечатление может быть обманчиво, люди могут вести себя весьма беспардонно или же действовать исключительно в собственных интересах. Мое ли дело судить, что у них на сердце? Об одном жалею, ругая себя, за то, что не погнала с порога Зиву с Рахелью. Потом уже поздно было, когда они меня в оборот взяли: кто да что, откуда да почему. И видно, что мысли крутятся у них в одном направлении — как повыгоднее подать, да подороже продать — придать благородную защищенность, заключив в серый квадрат.

На утро у меня та еще образина — зеркало, будь оно живое, трещинами бы пошло или с гвоздя сорвалось. Краситься нет ни сил, ни желания. Водитель такси смотрит на меня и трогается с места, не говоря ни слова, лишь качает головой. Я ему благодарна уже за то, что он молчит. «Удачи» — бросает он мне напоследок.

В отделении тоже не в восторге от моего вида.

— Кровь на анализ. Моментально! — командует профессор.

— Я просто всю ночь не спала.

— Сейчас выясним: просто или не просто.

Когда через полчаса приносят результаты, обстановка слегка разряжается.

— Даже лучше, чем я предполагал. Пойдем.

Я в первый раз пересекаю границу территории горя. Не представляю себе, какой выдержкой надо обладать, чтобы каждый день приходить сюда на работу. Меня заводят в комнату, напичканную приборами, и укладывают на кровать. В обе руки втыкают по довольно толстой иголке, но делают это мастерски.

— Вы не против, если вам дадут легкое снотворное? Поспите, отдохнете…

— Но надо же работать руками, — вмешивается одна из сестер.

— Ну так займет еще пару часов, ничего страшного не случится, если она поспит. Да, и подключите ее к монитору на всякий случай.

Конечно, я не против, и так нет никаких сил.

Когда я просыпаюсь, Меир сидит рядом со мной.

— Привет, все прошло чудесно, — докладывает он обстановку, — все довольны и полны оптимизма.

— Ты сам-то хоть спал?

— Заехал домой на пару часов.

— Так что случилось? — я пытаюсь сесть на кровати, но в ушах начинает звенеть, а стены плыть перед глазами куда-то в сторону. Теперь я начинаю понимать, что такое настоящая слабость.

— Не подпрыгивай, тебе надо еще полежать, — Меир жмет на кнопку вызова медсестры.

Вцепляюсь руками в одеяло, закрываю глаза и жду, пока пройдет приступ головокружения.

— Как спалось? — с закрытыми глазами, по слуху, определяю, что в комнату заваливается сразу несколько человек.

— Хорошо, только голова кружится.

— Так иногда действует антикоагулянт. Скоро пройдет. А общее состояние?

— Слабость, а так трудно сказать.

— Вы не вегетарьянка, случайно?

— Нет, а что?

— Тогда вам рекомендуется хороший бифштекс с кровью.

— О, и мне не помешает, — встревает Меир, — надеюсь, вы ее отпустите в ресторан.

— Если на своих двоих уйдет, то отпустим.

— А если нет?

— Тогда вам придется сбегать в ресторан. Но учтите, в больницу можно приносить только кошерную еду — на входе проверят.

— Что? А как же быть, если с кровью?

— Надеюсь, что до этого дело не дойдет.

Выписывают меня только на следующее утро. Поздно вечером в перерыве между периодами спячки отправляюсь искать палату Даны. Внутрь, конечно, не пускают, но сестра говорит, что ей начали постепенно вводить мои клетки. Прохожу несколько раз туда-сюда мимо закрытой двери, пытаясь определиться со своими чувствами. Опустошенность, усталость, как по завершении долгой и трудной работы. После месяцев переживаний и сомнений голова, наконец, пустая, и постоянно клонит в сон.

Следующие три дня я просиживаю на одеяле под лимоном в обществе Кляксы и Белки. Меир провел к лимону электрический кабель и укрепил специальную розетку для питания лэптопа. Работаю потихоньку, отвечаю на мейлы, слежу за лихорадочными попытками нашего руководства поднять акцию после ее падения в конце прошлой недели. Моментально вытащен из-под сукна план сокращения расходов и строжайшей экономии. Все, что они могут придумать, давно уже известно и не раз применялось: отмена поездок за границу и на такси, нормирование общественного кофе и канцтоваров, сокращение до минимума дополнительных часов. Выгоняют половину уборщиц, а на оставшихся, предварительно до смерти запугав, навешивают двойную работу. Отменяются курсы, семинары, а также мероприятия по сплочению сотрудников. Последнему я даже рада, потому что ненавижу коллективные походы в сомнительные рестораны и на выступления второсортных клоунов.

Звери, похоже, чувствуют мое подавленное настроение, и пытаются меня развлечь, как только могут. Иногда мне кажется, что они придумывают сценарии только им понятных кошачьих сериалов. Они забираются на садовые стулья, как две кумушки, и начинают перебрасываться короткими фразами. Внезапно сценка меняется: одна из них прыгает на стол и с чувством превосходства оглядывает и дразнит другую. Вдруг они срываются с места и начинают гонять кругами по траве, останавливаясь неподалеку от меня и поглядывая хитрым глазом. А то дружно забираются на лимон, устраиваются надо мной на ветках, и следят за тем, что я печатаю на компьютере. Если неосторожная птица опускается на газон в поисках насекомых, то начинается настоящая охота с распределением ролей, отвлекающими маневрами и ложными выпадами. К моей радости, им еще ни разу не удавалось схватить добычу, но иногда я нахожу на земле яичную скорлупу и подозреваю своих хищных питомиц в хулиганстве и разорении гнезд.

В пятницу вечером многочисленные родственники Меира, человек тридцать или больше, собираются на традиционную субботнюю трапезу. В этот раз это происходит в доме моей свекрови, чему я даже рада, потому что можно будет не торопясь собрать все вещи и вернуть детей домой. Разговоры вертятся вокруг несостоявшейся (или отложившейся, как настаивает Меир) сделки о продаже продукта жизнедеятельности еврейских мозгов в Америку. Мой муж, как водится, ввязывается в горячие споры со стремящимся к нулю результатом. Он подходит к проблеме чисто философски, как математик, для которого проблема состоит исключительно в адекватности доказательства. Суть решения Комиссии по Торговле (или FTC) в том, что оригинальная разработка израильтян, добавленная к продукции всемирно известной фирмы, создает новое качество, делающее эту фирму монополистом. Меир рвется в бой и берется, как дважды два, логически доказать, что предложенное изобретение всего лишь оптимизирует то, что уже давно существует. Есть еще два варианта: пойти на компромисс и согласиться с многочисленными «если-если», сделав ребенка ущербным до дебильности, или продаться конкурирующей фирме. И то, и другое приведет к резкому падению продажной цены. Меир предлагает подавать апелляцию и бороться до конца, что неминуемо затянет процесс и в итоге может обернуться полным крахом и потерей абсолютно всех инвестиций. Это его детище, и он не хочет рубить по живому или отдавать ребенка в дом, где к нему с гарантией отнесутся плохо. Он готов рискнуть всем, но владеет всего четырьмя процентами акций, и к тому же не вложил ни цента из своих денег. А те, кто вложил, имеют на руках контрольный пакет и могут решать за всех.