Особенно зло шутил над ним Игнатька.

— Да, ведь, Ларя, для общей же выгоды холит лошадь, — заступалась Наташа.

Дело началось с пончиков. Ларьке удалось подсмотреть, как Игнатька торопливо ел какие-то белые пончики, воровски прячась в кустах. Уж не раз он замечал, как Федосья Лапина давала своим детям лишние порции молока, масла, сахару и т. п. и оба, Игнатька и Зойка, пользовались этим со спокойной совестью.

Взорвало на этот раз Ларьку. Зашел он в кусты, залез в карманы к Игнатьке, держа его за руку, и давай исследовать их.

В карманах оказалась всякая всячина по части вкусноедства. Не говоря ни слова, схватил Ларька сладкоешку и потащил прямо в общежитие молодежи. Притащил в общежитие, молча выгрузил из карманов Игнатьки разные пончики-масленчики, сложив все это на стол, молча же указал ребятам на Игнатьку и вышел, как не его дело.

Ребята, поняв в чем дело, сперва хохотали, а потом вынесли на своем собрании следующее постановление: — «Принимая во внимание то, что Игнатий Лапин ведет себя не по-товарищески и дает повод думать о нем, как о себялюбце и собственнике, который в трудную минуту, когда продуктов в коммуне скудно и все делятся крохами, — ест один за углом припрятанные его маменькой алялюшки, — собрание постановило об'явить Игнатию Лапину бойкот на три недели и лишить его один раз удовольствия быть на спектакле, устраиваемом молодежью».

В ту пору слово «собственник» коммунары считали для себя обидным, и, получив такое названье, бойкот, да еще и запрещение быть на спектакле, — Игнатька заревел белугой. Спектакль в степи — это было высшее удовольствие для молодежи и вдруг сидеть дома. И решил Игнатька отомстить Ларьке.

В то время, как шел злополучный для него спектакль, Игнатька побежал и распутал ходившего невдалеке Карьчика, привязав ему путо на шею, и угнал, куда глаза глядели.

На утро все коммунары с ног сбились, ища Карьчика. Ларька все глаза проплакал. Даже еды лишился.

Три дня искали коня напрасно и, наконец, решили, что Карьчика увели бандиты.

Наташа всячески утешала своего друга, но он был безутешен.

— Я сам поищу, — заявил он однажды решительно. — Не я буду, что не найду.

Надев узду, он отправился искать.

— Ларион, ты бы не ходил далеко, — предупреждали коммунары. — Неравно на Гришку Чайкина набредешь. Он, говорят, близехонько трется.

Ларька, ни слова не ответив, натянул картуз и двинулся в кусты.

— Банди-иты, — ворчал он, выйдя на дорогу. — Попадут али нет бандиты-то, а такой золотой конь должен пропадать. В боях Карьчик, небось, всем партизанам был люб, а теперь все попустились. — Все кусты еще раз перебрал Ларька, — нет нигде любимца. Где треснет ветка, — станет он, как вкопанный и ждет с затаенным дыханием, не фыркнет ли где Карьчик.

Постоит-постоит, вздохнет тяжело и снова в путь.

Заночевал он в поле, одевшись шабуром, а на утра снова в путь, идя по кромке леса. Свернув с кромки и углубившись далеко в лес, он вдруг услышал ржанье лошади. У Ларьки дрогнули поджилки… Ускорил шаг, но чем глубже в лес. тем отдаленней слышалось ржанье.

— Неужели я не туда взял? — подумал. Ларька, а сам все дорогу замечает, через каждые пять-шесть сосен ножиком сосны метит, как сказочный мальчик с пальчик.

Прошел еще долгое время, — видит согра. На согре высокие кочки, с которых, как бороды, свесились длинные мхи да травы.

— «Бородатая согра», — мелькнуло в уме Ларьки, и холодок пробежал по его телу. Место диковатое. Сюда с отцом да с матерью раза три по грузди он ездил… Снова ржанье за согрой. Обогнул Ларька сотру, — слышит говор какой-то многоголосый, дымок увидел.

— Ну, к Гришке Чайкину в гости закатил, — подумал Ларька, и сердце его куда-то далеко укатилось. Но это было только момент. Надо-ж было взять себя в руки и не дать вселиться в себя страху.

— Нужен-то я им, беда. Что им в парнишке? — подумал он уже успокоительно, и вдруг врожденная удаль его взяла верх над всем. Остановился он, засмеялся, — и к делу. Взлохматил волосы, помял картузишка, растрепался весь, лицу придал глупый вид и… снова явился «сопляк-Фомка».

Подходит ближе, — видит, чай варят какие-то вооруженные люди, едят мясо, одеты во что попало. Кто в военном, а кто и в сермяжном.

— Они, они, — думает Ларька и чувствует в теле холодок…

Подходит ближе той знаменитой утиной походкой, которою ходил он у беляков на станции.

— Здоро-о-во живите, — чистым сибирским жаргоном лупит Ларька.

— Здравствуй, нос красный! — встречает он ответ.

— Ты чего тут бродишь? — спрашивает один большущий рыжий.

— Коо ты гооришь? — ротозеевато спрашивает «Фомка» едва шлепая губами.

— Чего, мол, шаришься тут?

— Да я коевадни кобылешку игрениньку потерял, ишшу, бегаю. Все забоки обегал. С пашни убежала, худым ее летным.

— Ты откуда сам-то?

— Я то? Из Коробихи.

Коробиха это было становище бандитов, где жители охотно якшались с ними Люди там были все богатые, гнусевшие на советскую власть. Ларька это знал и выставил Коробиху, как козырь.

— А-а! — обрадовались люди, сидевшие у костра. Ларька не сомневался, что это бандиты.

— А ты, случаем, не врешь, не коммунар ты? — пытает рыжий, которого в уме Ларька назвал Гришкой Чайкиным, судя по его волчьему взгляду исподлобья да нехорошей усмешке.

— Ко-оты говоришь? — тяжело ворочает языком «Фомка».

— Не коммунар ты, говорю? — повторяет рыжий.

— Нет, я руской, из сибиряков, — брякает «Фомка».

Так и покатились по траве от смеху бандиты.

А «Фомка» хлопает себе глазами да одно — швыркает носом.

Рожа же ни на минуту не заставляет сомневаться в искренности выражения.

— Как же ты найдешь лошадь, такой растяпа?

— Не найду, — домой не обрачуся. У меня мать за другим уж… Отчим убьет, как не найду, а мне што хозяйство наблюдать.

— Оставайся у нас коней караулить.

— Я сколь дадите? — расплылся улыбкой «Фомка».

— Семь ден на неделю, — спать на себя.

Загоготали бандиты.

— Дешево этак, — раздумчиво покачал головой «Фомка».

— Дороже не стоишь: рот полый, как скворешник.

Снова взрыв хохота.

«Фомка» сел на землю и, как собачка, жадно следит за каждым куском, отправляемым в рот бандитов.

— Лопать хошь? — спрашивают бандиты и садят «Фомку» чай пить, мясо дают ему.

Чай наливал какой-то щупленький, веснушчатый паренек. На нем была потрепанная английская гимнастерка, вся облитая чем-то жирным. Вероятно, он всегда был у бандитов за кашевара. Все называли его Илюхой.

— Ешь мясо, когда взаправду у нас остаешься, — сказал какой-то остроносый с бородкой кольцами.

Ларька понял, что бандиты так и так не отпустят его от себя. Невыгодно им было его отпускать, нору свою выдавать тогда, как всюду искали их коммунистические отряды.

Понял также Ларька, что «Фомкой» он внушил бандитам доверие, как и тогда на станции, и учел это обстоятельство.

— Отряды-то советские где теперь стоят? — спросил «Фомку» рыжий.

— Хто-о? — снова осовел «Фомка».

— Отряды советские, бестолочь!..

— А я, эдь, дядя, изаболь не знаю никоо. Я, эдь, на заимке всю зимоньку-зимску жил.

— Пенек ты, я гляжу, — отвернулся с досадой рыжий.

— Дак я почем знаю, дядя, — виновато оправдывался «Фомка».

— Вы сами салдаты, да и то не знаете, где эти ваши отряды-то стоят, а я почем знаю. Пошто растерялись-то, ковды так?

Снова дюжий смех у костра. Бандиты буквально катались по земле от хохота, а «Фомка» глядел на них, недоумевающе раскрыв рот.

Живет Ларька у бандитов день-два.

Ест нахапанную баранину, стережет краденых коней. Сдружился с Ильей веснушчатым. Выпытал у него, как он попал в банду. Оказалось, в белых был парень да наговорили ему, что большевики жестоко карают неявившихся во-время колчаковских солдат, и струсил парень. Пошел в банду, послушав чужого глупого совета. Рад бы парень теперь выбраться да боится, хуже будет.