Капитан охотно согласился и добрых два часа объяснял нам, что к чему.
- Слушай, Бабенко, а ну-ка дай мне свой парашют, - сказал Евгений Петрович.
Мельников сел в кабину, закрыл дверцу, затем опустил стекло, которое поднималось и опускалось, как в любой автомашине.
- А теперь, Гаврила, покажи, как выбрасываться с парашютом, если обстоятельства вынудят.
- В воздухе при встречном потоке дверцу прижимает, - сказал капитан Бабенко, - поэтому ее необходимо сбрасывать аварийно. Дернешь вот эту красную ручку - толкай ногой дверку. Потом свободно падаешь на плоскость, и потоком воздуха тебя сдувает, как пушинку. Ну а все остальное известно - раскрываешь парашют и спокойненько, если нет мессеров или фоккеров, опускаешься.
Мы внимательно слушали его.
- Ну как, понятно? - спросил он.
- Понятно!
- А теперь давай попробуем запустить эту технику, - попросил Мельников.
Капитан Бабенко помог нашему командиру запустить мотор, потом рассказал, как надо рулить по аэродрому. А после рулежки Бабенко залез на крыло и о чем-то с минуту говорил с Мельниковым.
Подрулив к взлетно-посадочной полосе, Евгений Петрович прибавил обороты и пошел на взлет, но в середине разбега убрал газ и остановился. Было видно, что машина послушно выполняет волю летчика.
Потом командир снова начал взлет. Скорость нарастала. Самолет приподнял переднее колесо и, пробежав еще несколько метров, оторвался от земли. Мы наблюдали за действиями подполковника. Со стороны все было так же, как и на наших самолетах.
Сделав два круга над аэродромом, Мельников пошел на посадку. После третьего разворота выпустил шасси. Посадка была классическая - сначала на основные два колеса, затем, во второй половине пробега, самолет плавно опустил нос и покатился на трех точках.
Так мы познакомились с новой боевой машиной, затем начали изучать ее, стали летать на ней. Прав был Чичико Бенделиани: принцип действия всех самолетов одинаков.
- Летать вроде бы научились, - сказал однажды Василий Лимаренко, - да на чем воевать-то? В полку всего четыре машины.
- Все будет в свое время, - пообещал Мельников. И в самом деле, вскоре полковник Крупинин отобрал из полка двадцать четыре летчика и приказал готовиться к отъезду в Красноярск.
- Там и получим аэрокобры. А оттуда лётом до самого Курска, - закончил инструктаж заместитель командира дивизии.
Наши войска, наступая на запад, освобождали один город за другим. Сердце переполнялось радостью за родную землю, вновь обретшую свободу, за советских людей, сбросивших ярмо фашистского рабства, за армию, мужающую от победы к победе. Сумы, Сталине, Нежин, Чернигов, Полтава, Хотимск были отбиты буквально за каких-нибудь двадцать дней.
Объезжая заморского скакуна - аэрокобру, я мечтал вместе со своими однополчанами подоспеть к штурму Кременчуга, неподалеку от которого прошло мое детство, отрочество и юность. Но мечты мои не сбылись: в конце сентября 1943 года войска Степного фронта освободили Кременчуг, несмотря на то что враг превратил его в сильный опорный пункт на левом берегу Днепра.
Сообщил мне об этом парторг полка Шувалов в конце дня, когда я сделал последний полет на новом самолете, заканчивая программу переучивания.
- Подарок тебе, Яков. Большой подарок, - радостно сказал он, взобравшись на крыло аэрокобры.
- Какой подарок? За что? - удивился я.
- Самый дорогой, какой только можешь себе представить, - возбужденно ответил парторг. - Наши освободили город Кременчуг, твою родину, Яша. Поздравляю!
Не помню, как выскочил из кабины, как начал тискать в объятиях Шувалова. Пришел в себя от умоляющего голоса парторга:
- Кости, кости переломаешь, медведь!.. Эка силища!
- Спасибо, Шувалыч, спасибо, друг!
- Что за эмоции? - полюбопытствовал Мельников,
- Сдурел от радости парень, - разминая плечи, ответил Шувалов. - Я ему об освобождении Кременчуга сказал, а он набросился на меня медведем.
Командир полка улыбнулся и шутливо заметил:
- Да, если при нынешних темпах продвижения наших войск каждый будет вот так проявлять свои чувства, то, пожалуй, мы останемся без парторга. До смерти затискают, черти... Ну, Михайлик, - обратился ко мне Евгений Петрович, освоил кобру?
- Хоть сейчас в бой.
- Потерпи, теперь уже скоро. А сегодня надо ехать в Красноярск за машинами. Крупинин торопит. Так что собирайся в дорогу.
В тот же день я написал письмо на родину, в Максимовский сельский Совет, в котором просил срочно сообщить о судьбе моих родных - отца, Данилы Дмитриевича, и матери, Харитины Тимофеевны. Невольно вспомнилось родное село Максимовка, растянувшееся вдоль шоссейной дороги Кременчуг - Градижск на добрые семь километров.
Максимовка раскинулась на небольшой возвышенности по левобережью Днепра, протекавшему когда-то У самого села. Потом, по рассказу деда, слышавшего эту историю от своего деда, река изменила русло, отошла от села влево, и на месте бывшего русла образовались плавни с безымянной речушкой, впадающей в реку Холодная. А сама Холодная бежала к Днепру, чтобы слить свои воды со знаменитой рекой, дивно воспетой Николаем Васильевичем Гоголем.
Своеобразный островок, образованный безымянной речушкой, зеленел могучими старыми дубами, стройными тополями и раскидистыми плакучими ивами, склоняющими свои красивые ветви до самой воды. Птиц на этом островке было видимо-невидимо. Заберешься, бывало, с ватагой сельских мальчишек в эти приднепровские джунгли и слушаешь веселые птичьи концерты, замирая от восторга. Озерки на этом благодатном пятачке земли полным-полны рыбой. Особенно славилось озеро Вертебо, о котором ходило немало легенд. Какой-нибудь досужий рыболов или охотник соберет нас, сельских мальчишек, и начинает рассказывать разные были и небылицы. Слушаешь его и мысленно уносишься в сказочный мир, полный таинственности, приключений, романтики...
Каково-то сейчас там, в стране моего детства? Живы ли дорогие моему сердцу люди? На месте ли уютные белые хаты, окруженные садами? По-прежнему ли звенят веселые птахи в зарослях островка? Так же ли плещется рыба в тихой прозрачной воде? Что с тобой стало после лихолетья, край мой любимый, край, о котором сложены стихи:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора?
С мыслями об освобожденной Полтавщине ехал я на восток страны, в далекий сибирский город Красноярск, что стоит на славном Енисее, тоже овеянном седыми легендами. Там я и получил долгожданную весточку с родины. Потрясенный великой радостью, долго смотрел я на неровные буквы, выведенные натруженной, мозолистой рукой отца. Смотрю на обратный адрес и не верю своим глазам: Полтавская область, Градижский район, Максимовский сельский Совет, село Максимовна, Михайлику Даниле Дмитриевичу. Жив, жив батька! - ликовало во мне все. Дрожащими от волнения руками вскрываю толстый конверт.
Первое, что увидел, - сложенный вчетверо приказ.
Читаю.
1. В этой деревне разрешается жить только оседлым местным жителям, а пришлым из других местностей - только с разрешения германского командования.
2. В темноте гражданскому населению не разрешается покидать ни домов, ни местности. В крайне исключительных случаях гражданским лицам разрешается покидать местность лишь в сопровождении германского солдата.
3. Строго воспрещается давать приют, снабжать продовольствием и оказывать помощь партизанам и пришельцам из других местностей. Виновные в этом будут немедленно расстреляны.
О всяком появлении партизан или чужих пришельцев должно быть заявлено немедленно местному старшине и через него ближайшему германскому местному коменданту.
4. Неисполнение этого приказа карается смертной казнью...
Я отшвырнул ненавистную бумажонку о введении нового порядка с бесконечными угрозами расстрела. Зачем ее прислал отец?
...Почитай, сынок, этот приказ - а их был не один десяток - и узнаешь, в какой тюрьме мы жили все это время... Ты знаешь, что Максимовка наша была верст десять в длину, а нынче осталось от нее с десяток хат. Нашу хату тоже разорили и сожгли немцы. А бабку твою хотели сжечь, заперев ее в хате. Спасибо матери, Харитине Тимофеевне, она вытащила ее, когда уже все занялось полымем. Обгорелую, но вытащила. Теперь понемногу поправляется, но дюже плоха...
