Там — своя Академия наук и родственная кафедра. И защищаться я поехал в азиатскую республику. И на той кафедре стали искать, кого же всё-таки найти на роль официального оппонента, который бы согласился дать отзыв на работу о творчестве неблагонадёжного Некрасова? И был там такой академик Академии наук Казахской ССР Михаил Сильченко — спокойный и правоверный советский литературовед. И вот встречает его завкафедрой на улице и спрашивает: «Не могли бы вы выступить оппонентом по диссертации Владимира Зубкова?» — «Ну что вы, это невозможно! Ведь о Некрасове такие слухи ходят!» Завкафедрой: «Вот газета «Правда», — и показывает статью, которая подписана «В. Некрасов». Академик Сильченко восклицает: «Так он в «Правде» печатается?! Ну тогда.» А это была статья Вадима Некрасова — политического обозревателя «Правды». Вот на какой авантюризм шли люди, чтобы дать возможность человеку защититься по очень непростой теме!

— Если бы сейчас вы узнали, что прах вашей бабушки покоится в Стокгольме (где погребён ваш отец — вы знаете) и прах вашего дяди покоится, условно говоря, в Литве и вам представилась бы возможность — вы бы поехали навестить могилы своих родственников?

— К отцу — нет. Потому что ту обиду, которую он мне нанёс, отвергнув меня как родного сына, я забыть не могу. А в Швецию бы съездил, где бабка, конечно, уже давно похоронена. И если бы вдруг обнаружилась могила дяди, тем более в стране, где, может быть, была напечатана его книжка, я непременно бы туда поехал. Хотя бы для того, чтобы…

— …Установить мемориальную табличку: «Под камнем сим покоится прах великого авантюриста.»?

— Возможно, и так. Что касается предков, рода и генов, то, по правде говоря, на меня большее впечатление произвели не авантюры моего дяди, а семейный альбом с большим количеством снимков, запечатлевших быт барского имения. Тут и среднерусские пейзажи. И крестьяне, их работы зимой и летом. И усадьба. Вощёные паркетные полы, рояль. Дамы в длинных платьях. Культура, которую вычеркнула революция. Когда я прочитал «В круге первом» Александра Солженицына, меня поразило: молодой преуспевающий советский дипломат Володин погружается в архив своей давно умершей матери, дворянки, вышедшей замуж за балтийского матроса, который погиб и «проложил» карьеру Володину, и вот он перебирает театральные программки, журналы начала века, такие же дагерротипы и постигает, что этот мир вычеркнула новая советская действительность, и ему становится жалко — утраченной поэзии, тонкости отношений, всей той культуры, что выбросили на свалку. И вот когда я у Солженицына всё это прочитал, то уловил, что ведь и я-то испытал на нутряном уровне то же самое — чувство не внешней, а духовной принадлежности к этому исчезнувшему миру, общности с его корнями. Вот это и есть, на мой взгляд, дворянство.

Фигура Гайдара в советское время стала вполне мифологической. Тому было немало причин. Прежде всего — уникальная даже по тем временам биография. Но не в последнюю очередь и тот факт, что писателем он и вправду был блестящим. Это доказывают прежде всего сами его произведения, а также то, что миф о «лучшем детском писателе» не убил интереса к нему читателей и по сию пору. Дело в том ещё, что вся «идеологическая составляющая» произведений Гайдара нашим сегодняшним детям столь же (или почти столь же) безразлична, как и исторически-идеологическая подоплёка произведений Фенимора Купера или Вальтера Скотта. Ведь в чисто «литературном» варианте революционная романтика ничем не хуже любой иной романтики. Для детей важнее всего — искренность автора, умение создавать запоминающихся и близких героев, строить захватывающий сюжет, — то есть всё то, что и делает литературу литературой. А вот как раз всего этого у Гайдара хватает с лихвой. Моя дочь, например, вполне избалованная самыми модными литературными именами и произведениями, нет-нет да и возвращается к классическому зелёному четырёхтомнику. Кстати, уже в последние годы он выдержал несколько изданий, что лишний раз говорит о его востребованности.

Всё это хорошо, скажут мне. Но при чём здесь Толстой? Попробую объяснить.

В отрывках из дневников Гайдара, опубликованных в четвёртом томе его собрания, имя Толстого встречается всего дважды. В первом случае в списке прочитанных книг значатся «Казаки». Вторая запись за февраль 1941 года более интересна, хотя и вполне загадочна. Вот она: «Читал статьи Л.Толстого. Тревожно мне и досадно было». Неясно, отчего Гайдару тревожно и на кого или что досадно. Ясно одно — что именно к статьям Толстого люди обращаются неслучайно. Особенно в эпоху не религиозную и исторически сложную. Именно в такую эпоху и жил Гайдар. И к Толстому, скорее всего, обращался за ответами на те вопросы, которые ему задавала жизнь и на которые не мог ответить «Краткий курс истории ВКП (б)».

Гайдар менее всего похож на «толстовца». В любом понимании этого слова. Или — почти в любом. Потому что остаётся, по крайней мере, одна сфера, в которой Гайдар был в чистом виде продолжателем Толстого. Прежде всего Толстого «детского», Толстого «Азбуки», «Русских книг для чтения».

Стилистическая и морализаторская составляющие толстовских произведений для детей обыгрывались многократно. Что не так уж сложно, особенно если подходить к ним с точки зрения радикальной иронии. «Птичка», «Филипок», незабвенная «Косточка» — у кого из нас не возникал искус поёрничать по их поводу? До блистательного абсурда толстовскую детскую поэтику довёл Даниил Хармс. Знал, что делал, — уж больно почва была благодатной, а стилистические приёмы узнаваемы.

Гайдар, в отличие от Хармса, абсолютно серьёзен. И он прекрасно понимал, что дети, для которых он и писал, — вообще самые серьёзные люди на свете. И для них категории добра и зла практически абсолютны, безо всяких «достоевских» реверансов и утончённостей. И если в крупных произведениях всё же без «утончённости» не обойтись, то в коротких, притчевых рассказиках всё должно быть кристально ясно. И этой кристальной ясности Гайдар, вслед за Толстым, смог достичь в своих поздних рассказах, большей частью писавшихся им незадолго до войны для отрывного календаря. Это такие гайдаровские шедевры, как «Советская площадь», «Василий Крюков», «Поход», «Совесть». И прежде всего — замечательная миниатюра «Маруся». Позволю себе процитировать её целиком, тем более что она размером-то — с ладонь:

«Шпион перебрался через болото, надел красноармейскую форму и вышел на дорогу.

Девочка собирала во ржи васильки. Она подошла и попросила ножик, чтобы обровнять стебли букета.

Он дал ей нож, спросил, как её зовут, и, наслышавшись, что на советской стороне людям жить весело, стал смеяться и напевать весёлые песни.

— Разве ты меня не знаешь? — удивлённо спросила девочка. — Я Маруся, дочь лейтенанта Егорова. И этот букет я отнесу папе.

Она бережно расправила цветы, и в глазах её блеснули слёзы.

Шпион сунул нож в карман и, не сказав ни слова, пошёл дальше.

На заставе Маруся говорила:

— Я встретила красноармейца. Я сказала, как меня зовут, и странно, что он смеялся и пел песни.

Тогда командир нахмурился, крикнул дежурного и приказал отрядить за этим «весёлым» человеком погоню.

Всадники умчались, а Маруся вышла на крутой берег и положила свой букет на свежую могилу отца, только вчера убитого в пограничной перестрелке».

Всё вполне по-толстовски. Только реалии советские. Но это теперь, повторюсь, уже не важно. Важно другое.

Гайдар, внешне оставшись едва ли не самым «советским» детским писателем, доказал, что настоящая литература никакой идеологии неподвластна. И неподсудна.

Одна из его ранних повестей, кстати, вполне примитивная именно идеологически, хотя и не бесталанная, называлась «На графских развалинах». К графу Толстому она, конечно, никого отношения не имела. Разве что точно ему бы не понравилась. Но ежели к названию этому отнестись символически, то напрашивается простой и ясный вывод: попытка построить «на графских развалинах» нечто особое, советское, увенчалось успехом лишь на время и лишь в отдельно взятых местах. Развалины волей-неволей пришлось восстанавливать, ибо история и литература у нас всё равно одни. Гайдар это доказал на примере собственной литературной судьбы. А что же Толстой? Толстой внимает. И возможно, усмехается над всеми нашими мудрствованиями. Но этак по-доброму, по-толстовски: