— В одно ухо вошло, в другое вышло! Для тебя это, конечно, ничего не значит! Ты ничего не понимаешь. Даже не знаешь, на каком ты свете живешь!

— Я знаю одно: у тебя трое детей, и пока есть работа, ты должен держаться за нее.

— Вот новость сказала! Очень интересно послушать, а то мне самому это и в голову не приходило.

— Я помогу тебе, Фред. Я сама пойду к мистеру Минчу и все скажу ему.

— Да? Что же ты ему скажешь?

— Скажу, как все это вышло, почему ты так сделал. И про детей скажу. Он хороший человек, что бы ты ни говорил. В душе он хороший человек. Зачем он будет тебе вредить? Какой ему смысл тебе вредить? Только лишние неприятности наживать. Нет, он хороший человек. Он поймет, когда я ему все скажу.

— Да? А его брат Джо? Вот тоже еще хороший человек. Поди, поди поплачь и перед ним.

— И пойду. Кто его брат? Где он?

— Эх, я с самого начала знал, что с тобой говорить бесполезно, — Бауер встал и пошел назад в спальню. «По крайней мере лягу первым в постель, не придется через нее перелезать, — подумал он. — Вот и все, чего я добился».

Кэтрин посидела еще немного в раздумье, потом выключила свет и тоже легла в постель. Но когда она попыталась заговорить с мужем, он ей не ответил. Кэтрин заговаривала с ним снова, и снова просила рассказать всю историю с самого начала. Ей не все ясно, сказала она. Бауер отказался. Тогда Кэтрин стала задавать ему вопросы.

— Я спать хочу, — сказал Бауер и повернулся лицом к стене.

Кэтрин продолжала просить его, и он притворно захрапел. Он изо всех сил старался делать вид, что спит, и в конце концов у него не осталось других мыслей, и он и в самом деле заснул.

Когда Бауер открыл глаза, было еще темно, но сквозь мрак уже начинал пробиваться рассвет. В голове у него было приятное ощущение свежести. «Должно быть, я хоть немного да поспал», — подумал он.

Кэтрин лежала за его спиной, и он прислушался. До него не донеслось ни звука. Он решил, что она нарочно лежит так тихо. Она не лежала бы так тихо, если бы спала. Бауер закрыл глаза. Он боялся, что она снова затеет разговор, если заметит, что он проснулся.

В постели было тихо; тихо и во всем доме. Улица за окном безмолвствовала. Бауеру казалось, что тишина, как легкий ветерок, овевает его голову. Серые пятна рассвета беспокойно роились в ночном мраке, выгоняя его из углов и оставляя лишь прозрачные тени на сером фоне.

«Она не спит, — думал Бауер, — иначе я слышал бы ее дыхание». Он повернулся к Кэтрин лицом. Этого добилась любовь, но страх не сдавался. Бауер не открыл глаз и глубоко вздохнул, чтобы Кэтрин думала, будто он повернулся во сне.

Его рука коснулась мягкого теплого тела жены. Кэтрин не шевелилась. Значит, не спит. Все еще думает и терзается страхом. Если бы спала, так пошевелилась бы. Нет, она не спит и старается лежать тихо, чтобы не потревожить его!

Впрочем, иной раз, когда он укрывал спящих детей, они тоже не шевелились во сне… Иной раз шевелились, а иной раз нет. Иной раз он слышал их дыхание, иной раз не слышал. Он даже смотрел иногда, — колышется ли у них грудь, чтобы убедиться, что они дышат.

Бауер подумал вдруг об Эрне, своей второй дочке. Когда она ходит, ее коротенькие толстые ножки движутся, как на шарнирах. Дети спят так крепко. Они засыпают мгновенно, быстрее, чем тает в воздухе дым, и сон их сладок и глубок. Может быть, так спит сейчас и Кэтрин. Если он чуть-чуть приоткроет глаза, она этого не заметит.

Бауер не слышал ее дыхания, не ощущал ее тепла. Сбившиеся простыни разделяли их. Вдруг он почувствовал какое-то движение. Он плотнее закрыл глаза. Рука Кэтрин искала его руку. Шершавая ладонь, скользнув по его руке, легко, точно сухой лист, легла на нее. Кэтрин, по-видимому, держала руку на весу, чтобы не разбудить мужа. Она лежала и думала, и ей было страшно, и все же она старалась лежать тихо, чтобы не потревожить его сна! Бауер открыл глаза и увидел, что Кэтрин смотрит на него.

— Спи, спи, — сказала она.

Он успокоенно закрыл глаза. Кэтрин отняла руку. Он полежал с закрытыми глазами еще минуту. Потом снова взглянул на Кэтрин. Она лежала на боку, рот у нее был полуоткрыт, и губы касались края его подушки. Взгляд ее был устремлен на стену над его головой.

Бауер понял вдруг, что должен сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на жену; в сущности, он уже годами не смотрел на нее. Ей двадцать семь лет, а глаза еще совсем юные. Что-то девическое еще было в ней, таилось в мягких припухлостях щек и губ. Почему он никогда не мог смотреть Кэтрин в лицо? — спрашивал себя Бауер. Потому, что так сильно ненавидел ее? Потому, что ему всегда хотелось сделать ей больно? Потому, что думал, что она его ненавидит?

Его мысли вертелись вокруг ответа. Как мог он сказать себе, что человек, которым он стал, не смотрит в лицо жене, потому что стыдится того, что сделал с ней и с их любовью друг к другу? Если бы мысли Бауера нашли ответ, если бы он глубже заглянул в самого себя, он понял бы, в чем его беда, и нашел бы выход. Но он только ходил по краю, куда привели его силы любви и самосохранения.

— Кэтрин, — сказал Бауер и умолк. Голос был сиплый со сна, и это сразу расшевелило в нем страх — страх показался смешным, и Бауер поборол его. — Мне очень жаль тебя, — сказал он, и на этот раз слова звучали отчетливо, хотя голос был тих, как шелест.

— Постарайся уснуть, — сказала Кэтрин. — Для тебя это сейчас самое главное.

Бауер закрыл глаза и лежал тихо, думая о Кэтрин. Потом опять открыл глаза и сказал:

— Я знаю, как тебе трудно со мной.

— Не думай ни о чем, постарайся уснуть. — Кэтрин казалось, что стоит ему хорошенько выспаться, как все предстанет перед ним в другом свете.

— Я хочу сказать тебе, что я все понимаю. Но ничего не могу поделать. Уж такой у тебя муж.

— Спи, Фред, спи.

— Ты сама знаешь, что я ничего не могу поделать. Меньше всего на свете хочу я причинять кому-нибудь беспокойство.

— Знаю, знаю, Фред. Ты хороший муж.

— Я стараюсь, но ничего не выходит. Не везет мне.

Кэтрин положила руку ему на лицо и стала гладить по щеке, приговаривая: — Шшшш, шшш, — словно баюкала ребенка.

— Я стараюсь. — Голос его дрогнул. — Ты же знаешь.

— Ты спи, спи, Фред.

— Я все делаю, как надо. Не бегаю за женщинами, не пью, не вожусь с кем попало, как другие.

— Я знаю. Ты думаешь, я не ценю этого?

— Я всегда прихожу с работы прямо домой и всегда приношу тебе всю получку, аккуратно каждую неделю, и все, что делаю, я делаю для семьи, а не для себя. Ты ведь знаешь. Всегда так было.

— Ты хороший муж, всегда был хороший. — Она натянула ему одеяло до самой шеи и матерински похлопала по одеялу рукой.

— Я работаю. Никто никогда не жаловался на мою работу или на меня, на мое поведение — ни дома, ни на службе, вообще нигде. И все же ничего не получается. Почему это? Всю свою жизнь я старался ни на шаг не отступать от прямого пути и все делать так, как нужно, чтобы все было так, как должно быть, а получается всегда не то.

— Все будет хорошо, Фред. Вот увидишь. Только делай, как нужно, и все будет хорошо.

— Со мной так не получается. Что сделал я дурного за всю мою жизнь? Ничего. Моя совесть чиста, и вот — посмотри! Посмотри, что получается! Посмотри сама!

— Вот ты увидишь, Фред. Рано или поздно все обернется хорошо. Так всегда бывает. Вот увидишь.

«Да, — думал Бауер, — больше от нее ничего не добьешься, — „Спи, и бука уйдет, боженька добрый, добро всегда побеждает“. Никакой помощи! Никакой! Боженька добрый — и все!»

Он думал это без злобы. Мысль, помаячив, утонула в безразличии — в том безразличии, которое должен испытывать полководец, когда в момент решающего наступления, в предвидении победы, он вдруг замечает, что его войско не повинуется ему, и понимает, что сражение проиграно и сам он погиб.

— Об одном только и жалею, — сказал Бауер, помолчав. — Я жалею о том, как вел себя дома. Но я ничего не мог поделать с собой, когда видел, что вся моя жизнь… когда все всегда получалось не так. Я все делал, чтобы было хорошо, — и все получалось плохо; я до сих пор не понимаю — почему. Клянусь богом, не понимаю.