Не могу удержаться, чтобы не привести выдержки из «Отца Дюшена» Эбера. Хотя этот номер и относится к более позднему времени, когда Ролан уже стал министром, он весьма точно передает отношение парижан к Роланам.

«…Несколько дней назад депутация санкюлотов явилась к этой старой развалине, рогоносцу Ролану. К несчастью, они попали туда во время обеда. «Што фы хотите?» — спросил у них швейцарец, остановив их в дверях. «Мы желаем поговорить с добродетельным Роланом». — «Сдесь софсем нет топротетельных», — ответил толстый страж, протягивая руку для смазки. Наши санкюлоты прошли по коридору и очутились в прихожей; они никак не могли протолкаться через толпу слуг, наполнявших ее. Двадцать поваров, нагруженных самыми изысканными фрикасе, кричали во все горло. Одни: «Пропустите, пропустите соуса добродетельного Ролана!»; другие: «Дорогу жаркому добродетельного Ролана!»; третьи: «Дайте пронести закуски добродетельного Ролана!»; четвертые: «А вот пирожные добродетельного Ролана!» «Чего вам надо?» — спросил лакей. «Мы хотим поговорить с добродетельным Роланом!»… Лакей идет сообщить эту свежую новость добродетельному Ролану, который появляется нахмуренный, с полным ртом и салфеткой в руках. «Наверное, государство в опасности, — говорит он, — раз вы осмелились беспокоить меня во время обеда»… Ролан провел прибывших в свой кабинет; он помещался рядом со столовой, где находилось более тридцати лизоблюдов… Один из членов депутации хотел пройти по темной лакейской и уронил десерт добродетельного Ролана. Узнав о гибели десерта, жена добродетельного Ролана в гневе сорвала с головы свои фальшивые волосы…»

Фальшивые волосы! Это оскорбление должно было показаться Манон особенно тяжким: если что и было у нее красивого, то именно волосы… Когда через год после появления этой статьи она предстала перед трибуналом, то продемонстрировала судьям самую кокетливую из своих причесок, которую затем должен был непоправимо испортить палач…

Слова Эбера, конечно, гротеск. Мне случилось дважды побывать на приеме у Роланов, второй раз уже в министерский период. Там принимали скромно, и, хотя стол был сервирован со вкусом, обед состоял всего лишь из одной перемены блюд… Конечно, и это голодному Парижу представлялось непозволительной роскошью — отсюда все эти «фрикасе, пирожные и подливки…»

Желая окружить себя знаменитостями, мадам Ролан приглашала не только будущих жирондистов, но и деятелей крайнего демократического направления. Робеспьер заставил себя просить, но затем появился и несколько раз посетил новый салон. Марат, приглашенный через Дантона, категорически отказался. Вместо него, движимый любопытством, за столом Роланов очутился я…

Справедливость требует заметить, что ненависть Манон Ролан к Марату возникла далеко не сразу. Сначала жирондистская львица была настроена довольно благожелательно и к «Другу народа», и к его редактору. Она живо интересовалась судьбой журналиста, сочувствовала ему, подробно расспрашивала меня о его жизни изгнанника, выражала неодобрение его гонителям. По видимому, отношение мадам Ролан изменилось после того, как он решительно пренебрег ее салоном. А потом… Потом Марат радикально разошелся со своим бывшим учеником Бриссо. Начались дискуссии о войне. Марат никогда не стеснялся в выражениях, говоря о том, кого считал отступником. Мадам Ролан все более поражалась его статьям и памфлетам. Удивление сменилось неприязнью, неприязнь — враждой, вражда — ненавистью. А в ненависти такая женщина была страшна: она превращалась в дьявола.

Собственно говоря, если присмотреться внимательно, можно сказать без преувеличений: Манон непрерывно подогревали двое, и на них-то лежит основная вина за силу ее чувства к Марату. Одним был Бюзо, ее возлюбленный, другим — Бриссо, ее политический наставник.

Франсуа Бюзо всегда представлялся мне загадкой. Мне кажется даже, что он был не вполне нормальным. Человек с резко повышенной впечатлительностью, до предела нервозный, то нежный, то резкий до грубости, он поминутно бросался из крайности в крайность. На заре революции лидер левых Учредительного собрания, единомышленник и соратник Робеспьера, он кончил тем, что стал душой Жиронды. По видимому, контрасты этой неустойчивой натуры больше всего и пленили Манон — слишком уж был не похож экспансивный, вечно подвижный и противоречивый Бюзо на медлительного и ровного старика Ролана… Я не знаю почему, но Бюзо ненавидел Марата лютой ненавистью. Не вспомню ни одного из врагов публициста, кто отзывался бы о нем так ядовито и желчно. Бюзо буквально скрежетал зубами, и на губах его появлялась пена, когда он говорил о Марате. Было ли виной тому ренегатство Бюзо, его зависть к человеку, оставшемуся верным своим идеалам? Или же его раздражала резкость Марата по отношению к врагам, в чем, кстати говоря, они были очень похожи друг на друга?.. Повторяю, мне не вполне ясны истоки злобы, но злоба достигала размеров невероятных, и, если учесть, что для мадам Ролан Бюзо был самым близким человеком, нетрудно понять, какую роль здесь могли сыграть его внушения.

Что же касается господина Бриссо, то в нем, как и в поведении его, не было ничего загадочного, хотя в общем он тоже казался натурой незаурядной.

В первой части настоящих записок, мне помнится, имя Бриссо называлось в смысле не очень лестном для его обладателя. Впредь, к сожалению, придется продолжать в подобном же духе, и вовсе не потому, что Бриссо был врагом Марата: я стараюсь по мере сил оставаться справедливым в своих оценках, но фактов переделывать не могу и не желаю. А факты все, как один, против него.

При старом порядке этот человек именовал себя «Бриссо де Варвиль», словно кичась своим дворянским происхождением. Потом, когда дворянские фамилии были упразднены и слово «аристократ» стало обозначать врага народа, Бриссо принялся пространно объяснять каждому встречному, что он прирожденный плебей, а Варвиль — название деревни, места его рождения, и присоединил он это название к своему имени якобы лишь для того, чтобы не быть смешанным с каким-либо другим Бриссо!.. Все было в нем противоречиво, ни в чем не сходились концы с концами.

Он пел гимны постоянству, а сам менял убеждения, словно одежду; превозносил науки, оставаясь неучем; исповедовал чистоту и связывался с грязными компаниями, молился как богу Руссо, пресмыкаясь перед Вольтером; восхищался Маратом, но постоянно предавал его, пока не предал окончательно.

Бриссо во всем искал выгоду.

Не следует думать, что под выгодой он разумел только деньги. Это не так. Нет, не богатства волновали этого маленького, некрасивого человечка с прилизанными черными волосами и беспокойным взглядом. Он был честолюбив, и честолюбие с ранних лет жгло ему душу. Именно из честолюбия он готов был пойти на многое, далеко не всегда достойное порядочного человека.

— Господин Бриссо, вы бриссотинец! — бросил ему как-то Дантон.

С тех пор «бриссотинцами» стали называть друзей мадам Ролан, а глагол «бриссотировать» получил смысл «интриговать». Да, Пьер Жан Бриссо был выдающимся мастером интриги. Он умел сталкивать политиков и ссорить друзей, создавать хитроумные комбинации и использовать любые обстоятельства. Но именно на стезе интриг ему пришлось встретиться с человеком, который не выносил интриг и немедленно разоблачал их, коль скоро они зарождались. Этим человеком конечно же был Марат. Отсюда роковая неизбежность вражды между Бриссо и Маратом, вражды, увеличивающейся тем более, чем дальше шла революция.

В повести мне приходилось уже говорить о первых разногласиях между прежними единомышленниками, равно как и о бесчестном поступке Бриссо в Англии. Позднее, в 1790 году, Бриссо согласился на тайные субсидии из ратуши, а год спустя вступил в сговор с покровителем Мирабо, графом Ла Марком. Марат не мог не узнать обо всем этом, а узнав, не мог остаться равнодушным. На страницах «Друга народа» появились упреки Бриссо, тем более понятные, что тот продолжал петь дифирамбы Лафайету и обнаружил полную непоследовательность в своих суждениях о цветном населении колоний. Вражда между обоими литераторами особенно обострилась осенью и зимой 1791 года, когда Бриссо наконец нашел мост, который мог привести его партию к власти, а Марат стал деятельно подпиливать стропила у возводимого моста.