Марат откинулся на сиденье кареты и замолчал, явно упиваясь впечатлением от своего рассказа.

— Ну и что же, — не выдержал затянувшейся паузы Мейе, — о чем он толковал с вами?

— О многом, — с деланным равнодушием промолвил Марат и даже зевнул, — Не вдаваясь в подробности (сейчас нет охоты, да и, кроме того, мы подъезжаем), замечу, что сей муж расшаркался передо мной, и я понял, что вся их компания трепещет, прочитав два последних номера «Друга народа»… Да, представьте себе, я четко уловил, что «герой двух частей света» попросту боится меня!.. Забавно, не правда ли?.. Как только я понял это, я тут же догадался и о другом: сегодня они не посмеют арестовать меня… Я сделал несколько комплиментов генералу, генерал мягко попросил меня в дальнейшем воздержаться от резкостей, на что я ответил уклончиво; видимо, мой ответ был принят за согласие; мне пообещали вернуть конфискованные станки и предложили этот экипаж, дабы я не утрудил своих драгоценных ног после столь утомительной беседы… У меня хватило наглости принять предложение. Когда ливрейный кучер спросил, куда меня везти, я ответил, что к Итальянцам, а перед этим — к вам. Вот, собственно, и все. Кажется, мы приехали, и даже умудрились не опоздать… Насладимся музыкой, друзья! А завтра заявляйтесь ко мне пораньше — не забудьте: номер 39! — и там поговорим о деле…

Ровно в девять утра мы были на новой квартире Марата. Журналист уже сидел за столом и писал. Принял он нас сердечно и сразу же перешел к цели своего приглашения.

— Итак, друзья, будем говорить серьезно. Вчера я понял, что они меня боятся, боятся сильнее, чем остальных публицистов. Если бы я намекнул, мне предложили бы деньги, должности, не знаю, что еще… Я был настолько политичен, что, поняв все, сделал вид, будто не понял ничего, и отделался полуобещанием, — это, как вы понимаете, дает нам передышку. Ее необходимо использовать в максимальной степени: нужно быстро и точно нанести главный удар. Вы догадываетесь кому?

Марат пытливо посмотрел на нас. Мы молчали.

— Раньше я по преимуществу бил аристократов, двор, весь старый порядок, не желавший сдавать позиций: это была главная опасность. Версальский поход несколько ошарашил этих господ: в данный момент субъекты типа Сен-При не представляют непосредственной опасности — понимая это, многие из них пустились в бега. Не так опасна и ратуша с господами Байи и Лафайетом — это подголоски, враги второго порядка. Кто бы, вы думали, в настоящее время является самой зловещей фигурой?

Мы молчали.

— Господин Неккер, министр финансов, по существу, первый министр государства, — ответил за нас Марат.

Мене понимающе кивнул головой.

Я был ошеломлен. Господин Неккер, этот толстый симпатичный мужчина, который помог нам в Версале и которого Сен-При оскорблял у нас на глазах!.. Это казалось диким.

— Не может быть! — не сдержался я.

Марат словно не расслышал моего возгласа.

— Как Неккер в прошлом — крупнейший банкир Женевы. Он составил огромное состояние на всевозможных спекуляциях, на игре канадскими цепными бумагами, на сомнительных махинациях с акциями Ост-Индской компании и на многом другом. В настоящее время это богатейший человек Франции, лидер самых крупных собственников страны. Ему нельзя отказать в уме и знаниях; беда в том, что свою просвещенность он употребил не на пользу народу, а во вред ему. Поняв слабое место двора, страдавшего хроническим банкротством, Неккер, точно пиявка, присосался к монархии. Его пытались прогонять, но потом неизменно снова возвращали. Неккер выделился на королевской службе еще до революции. Но если до 14 июля он стремился предотвратить революционный взрыв, то после падения Бастилии все его помыслы были направлены на то, чтобы ограничить результаты этого взрыва и по возможности свести их на нет.

Вы удивляетесь, почему народ голодает? Каждый отвечает на этот вопрос по-разному. Сен-При винит Учредительное собрание, члены продовольственной комиссии — плохой урожай, ратуша — «безумства черни».

Но подлинный главный виновник голода и всех наших бедствий — Неккер.

Это он, используя так называемую «свободу торговли», набивает карманы спекулянтам, а заодно и самому себе.

Это он потакает грязным заговорам, оплачивает продажных пасквилянтов, чернящих дело народа и революции.

Это он отдает приказы господам Байи и Лафайету, своим борзым, а при надобности — заплечных дел мастерам.

И при всем этом — отсюда и сила сего господина — он играет в либерализм, проливает крокодиловы слезы по поводу народных бедствий, корчит из себя чуть ли не героическую фигуру…

О, я прекрасно раскусил его.

В самом начале борьбы я имел наивность честно предупредить министра в личном письме, что буду с ним биться открыто — без уловок и коварства и от него попросил того же.

К кому я взывал! На чье благородство надеялся! Результатом этого письма была травля, завершившаяся пресловутым «делом Жоли» и моим арестом.

Теперь он, видимо, перетрусил: версальский поход и моя дальнейшая деятельность показали ему, что «Друг народа» не бросает слов на ветер. И по здравым размышлениям он решил временно выпустить меня из своих цепких лап, уповая на мое «благоразумие».

Ну что ж, он оцепит его, и в самом скором времени!.. Мы стояли подавленные, лишенные дара речи.

— Надеюсь, вы поняли меня, друзья? — Марат снова испытующе посмотрел на нас. — Сегодня я еще лишен издателя и типографских работников, ко у меня есть станки, есть защита славных Кордельеров и есть вы — а с такими силами можно добиться многого! Главное — не терять времени и максимально использовать передышку!..

Я не утерпел:

— Почему вы второй уже раз говорите о «передышке», учитель?

Марат улыбнулся:

— Потому что через две-три недели, поняв, что я не внял их призывам, подручные господина Неккера начнут все сызнова, и тогда…

Он замолчал.

— Что же «тогда»? — спросил Мейе.

— Что будет завтра, это мы увидим завтра, а сегодня, засучив рукава, за работу — вот единственное, что я могу вам ответить!.. Кстати, вас, вероятно, удивляет, почему я уверен в двух-трех неделях, а не всего, скажем, в двух-трех днях?.. Так вот, милые мои, последний секрет, который сегодня вам поведаю: из разговора с господином Лафайетом я уловил, что он не был бы слишком недоволен, если бы я разок-другой легонько боднул господина Неккера!.. Не верите?.. Напрасно!.. По видимому, генерал завидует министру, точнее, его популярности и не прочь ее несколько поубавить… Это не значит, конечно, что ратуша будет долго сносить мои «бесчинства»; но это вселяет в меня уверенность, что она не станет и особенно торопиться, — следовательно, мы располагаем некоторым запасом времени, и уж от нас зависит, чтобы не растратить его зря!..

Дня четыре спустя армия добровольных глашатаев с пачками серых листов под мышкой пронеслась вдоль улицы Ансьен-комеди, крича на весь Париж:

— Читайте!.. Читайте очередной номер «Друга народа», выпущенный сегодня господином Маратом!.. Читайте, и вы узнаете, какими средствами министр финансов Неккер привел Францию к государственному банкротству!..

И Париж, два месяца молчавший, дружно откликнулся на призыв своего трибуна.

Как и накануне октябрьских дней, газету читали вслух, читали повсюду: на площадях и в парках, у подъездов домов и на террасах кафе…

В моих дневниках периода революции несколько дат подчеркнуты красным цветом; к их числу относится и 22 января 1790 года. Впрочем, если бы день этот не был выделен в дневнике и если бы даже вовсе не было дневника, я все равно помнил бы о нем как об одной из важнейших вех моей жизни: ведь именно этот день заложил основы нашей дружбы с Маратом! А потому считаю непреложным долгом своим — и перед памятью Марата, и перед читателем — поведать о 22 января столь же подробно, как и о моем версальском революционном крещении: оба события для меня, а следовательно, и для повести этой вполне равноценны.