— Но почему же, учитель?
Он ответил не сразу, словно вновь пережив про себя все эти события, вдруг поднявшие со дна души его горечь и разочарования далеких лет.
— Почему?.. Да все потому же, по вине все тех же злодеев, французских академиков, которые не могли простить мне моих заслуг и моего пренебрежения, которые зорко следили за моими действиями и не желали допустить моего взлета! Едва узнали они о наших планах, как принялись забрасывать испанский двор доносами!
Конечно, их попытки дезавуировать меня в научном отношении были не страшны — им я мог противопоставить восемь томов плюс сотни экспериментов; да и Флоридобланка был не такой человек, чтобы поверить голым наветам. Нет, тут имелось совсем другое обстоятельство…
— Какое, учитель?
— Как бы тебе яснее сказать… «Цепи рабства», мой первый политический труд, — я уже говорил тебе — были изданы анонимно, и здесь ко мне придраться официально не было возможности. Но как раз около 1780 года вышло в свет мое новое сочинение, развивавшее основные идеи первого, — «План уголовного законодательства». Это была конкурсная работа, которую я затем имел неосторожность издать. В ней, между прочим, я рисовал историю человечества как цепь насилий богатых над бедными и рассматривал эти насилия в духе Руссо, как нарушение естественного права, из чего делал логический вывод о праве угнетенных и бедных силой же добиваться освобождения от гнета… Ты понимаешь?.. Именно этот труд мои гонители и представили испанскому королю как самый веский аргумент против моего назначения… Это был беспроигрышный ход, и никакой Флоридобланка помочь мне уже не мог. Переговоры были прерваны. Но это еще не все. За первым ударом последовал второй. Почти одновременно мой августейший хозяин, граф Артуа, отказал мне от должности, которую я занимал. Формальным предлогом были мои переговоры с Испанией, традиционной соперницей Франции, но фактически здесь также основную роль сыграл «План уголовного законодательства»: королевский брат не желал иметь дела с тем, кто осуждал строй, давший ему богатства и власть. По-своему он, конечно, был прав, но, суди сам, в каком положении я вдруг очутился! Я никогда не умел копить деньги, и теперь, потеряв выгодное место, сразу стал нищим. Дом на улице Бургонь, лаборатории, ассистенты, экипаж, элегантные костюмы, кредит в фешенебельных магазинах — все испарилось в одно мгновение. Высокопоставленные друзья от меня отвернулись, двери салонов закрылись перед моим носом, вчерашние почитатели перестали меня узнавать. Итак, враги мои торжествовали: мне шел пятый десяток, а я, как и в пятнадцать лет, был нищим, гонимым, бесприютным… Некоторое время я сохранял силу духа. Я пытался собрать средства, необходимые для отъезда в Англию, опубликовав кое-что из моих открытий. Это, разумеется, не принесло плодов. Жить становилось все труднее. И наконец наступил момент, когда я потерял надежду, а вместе с ней и энергию…
Марат снова замолчал. Казалось, он колеблется, следует ли говорить дальше. Но затем, овладев собой, продолжал:
— …Да, это был самый страшный кризис в моей жизни. Я потерял веру в справедливость, веру в добро. Все, что звало меня вперед, что вселяло силы в грудь мою, внезапно исчезло. Впереди была непроглядная ночь. Дело всей моей жизни оказалось мифом. Крайний упадок духовных сил совпал с физическим надломом. Я заболел. Болезнь была тяжелой, она не только свалила с ног, но и приоткрыла могильный вход перед угасшим взором моим. Я написал завещание, передал инструменты и бумаги единственному оставшемуся другу и приготовился кончить счеты с жизнью. С каждым днем мне становилось хуже. И тут вдруг я уловил, что в воздухе повеяло чем-то новым. Словно дыхание весны проникло в мою смертную келью и коснулось моего холодеющего чела. Это и впрямь была весна. Шел 1789 год, и король издал указ о созыве Генеральных штатов…
Древние говорили: «В здоровом теле — здоровый дух»! Это, конечно, верно. Но нельзя отрицать, что бывают случаи, когда оздоровление духа может победить болезнь тела. Так получилось и со мной. Едва я начал понимать, что возвещенная мною долгожданная и благодетельная революция грядет, становится явью, а понял я это сразу же, узнав о проекте созыва Штатов, я почувствовал, что стоит жить, что жить нужно, необходимо. И в болезни наступил благодатный кризис. Душа моя ликовала, и с каждым днем я чувствовал, как прибывают силы. Короче говоря, я выздоровел. Выздоровление, конечно, протекало медленно, я долгие дни был еще прикован к постели, но уже знал, что поднимусь, и уже писал лежа. Я писал свой новый труд — «Дар отечеству». Этот труд знаменовал коренной перелом в моей жизни. Позади остались колбы, реторты и научные трактаты, впереди была служба Революции. Но постой…
Марат повернулся к камину и воскликнул:
— Ого! Пока я тут разглагольствовал, едва не убежал наш кофе! А это было бы весьма трагично. Давай-ка сделаем перерыв, я ведь рассказал тебе почти все, что мог, а горячий кофе в нашем положении будет лучше самых содержательных разговоров. Возьми-ка в буфете чашки, и займемся делом…
Я подчинился, но был иного мнения, чем мой собеседник. Кофе я пил без всякого удовольствия, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Для меня многое оставалось неясным, и этого, видимо, я не мог скрыть.
— Ну хорошо, — сказал Марат. — Ты не удовлетворен, я это вижу. Впрочем, мне остается сделать всего лишь несколько логических обобщений и вернуться к тому, с чего мы начали этот разговор. Я понимаю, что вызывает твое недоумение. Ты знаешь меня сегодня и только что узнал, чем я был вчера. И ты, конечно, никак не можешь увязать одного с другим. А как же науки? Физика? Медицина? То, чему был отдан весь пыл души, посвящено несколько десятилетий творческой жизни? Что все это? Мираж? Самообман? Но если так, то враги Марата оказались не столь уж и не правы — может, доктор Марат был дутой фигурой, легковесной личностью, может, его следовало уничтожить, и это стало бы общественным благом?..
Ты молчишь, ты ничего не скажешь, но червь сомнения проник и в твою душу. Ничего не отвечай мне, не надо, лучше слушай.
Все те, кто говорит о раздвоенности Марата, о том, что Марат авантюрист, что он ренегат, бросивший науку ради политических интриг, сами не более чем интриганы или, в лучшем случае, ослы!
Если ты внимательно выслушал мой рассказ, ты должен был уловить, что никакой раздвоенности во мне не было, нет и быть не может. С детских лет горел я желанием помочь людям, облегчить их непомерно тяжелую участь, принести себя в жертву человечеству. И если личные мои склонности увлекли меня в область медицины и физики, то, с одной стороны, на стезе этих наук я думал прежде всего о людях, а с другой — никогда не оставлял, из тех же соображений гуманизма, проблем философских и политических. Если это ты можешь назвать раздвоенностью, ты такой же осел, как все мои, так называемые критики. Для меня же это единство — единство органическое, которое должно быть присуще каждому человеку, единство, без которого немыслимо подлинное полноценное общество. От времени «Цепей рабства» и до «Плана уголовного законодательства» я оставался доктором Маратом, ученым Маратом, гуманистом Маратом.
Что же произошло затем? Единство нарушилось?
Ни в коей мере!
В ту благословенную весну, которая подняла меня с ложа смерти, после глубочайшего внутреннего кризиса на меня нашло озарение. Я понял: человек, который хочет сделать нечто для себе подобных сейчас, должен заниматься не физикой или медициной, но только политикой. Я понял: в нашем необыкновенно скверном обществе, где все идет шиворот-навыворот, где злодеи правят миром и душат честных людей, каждый из которых мог бы стать Колумбом, Галилеем, Ньютоном, но никогда ими не станет в цепях рабства, наложенных на него с юных лет, — в этом обществе, перевернутом вверх ногами, заниматься естественными науками, чистыми науками может только дурак или подлец. Непонятно? Сейчас станет понятно. Представь себе на момент гениального физика. Он создает небывалые машины, его изобретения могли бы изменить лицо Земли. Но что получается в нашем скверном обществе? Сильные используют плоды его ума, чтобы еще ловчее душить слабых! Его машины обращают на угнетение рабов, его изобретения, сделанные ради человечества, обращаются против человечества!.. Или великий врач. Он побеждает болезни, его искусство могло бы спасти миллионы жизней. В нашем же скверном обществе искусство это спасает жизни тунеядцев и негодяев, тех, кто обладает властью и тиранит бедняков. Но, спасая жизни сильных мира, врач наносит страшный удар миру, укрепляя те самые цепи рабства, не уничтожив которые люди не увидят счастья!
