ссылаясь на свидетельство Жильберты Перье, сестры покойного страдальца: «С восемнадцати лет он не проводил и дня без боли»; еще говорят: он впал в мистику и был потерян для науки. Наполеон как будто обмолвился на св. Елене, что сделал бы его сенатором, но сенатор Паскаль такая же нелепость, как министр Гамлет в кабинете Фортинбраса. Жуткая и необыкновенно меткая зарисовка Поля Валери: ум, способный создать теорию луны и предпочевший, подобно собакам, лаять на луну[306]Бесспорно, но при всем том какое единодушие в крохотном «чуть-чуть»; говорят: он был искреннейшим из людей; добавим: не желавшим числиться в дураках и перед самим «Богом Авраама, Исаака, Иакова», а уж тем более перед «Богом философов и ученых»; воистину «порядочный человек», понимающий под порядочностью бескомпромиссный радикализм поиска последних оснований и выстрадавший себе презрение к расхожим заглавиям философских книг: «О началах вещей», «О началах философии» (84). В конце концов, что если не эта «порядочность» (в сущности, «гнозис» и только «гнозис», но сорвавшийся), предпочла «теории луны» — изящной математической конструкции с потенциальной утечкой в использование луны в земных целях — «лай на луну», бессильное безумие мысли, затерявшейся в безднах собственной честности, но и навсегда освободившей себя от позора ретроспективных угрызений совести, где шизофреническая мысль способна одной половинкой своей изобретать всякие «бомбы», а второй половинкой «морально» сокрушаться их «взрывам». Мораль Паскаля: лучше уж лаять по-собачьему, чем разыгрывать этот нравственный фарс. Гамлет, спасенный Декартом в рационализме, должен быть спасен только в «гнозисе» или не должен быть вовсе спасен. Гамлет — страничка из пророка Исайи: «Ужас и яма и петля для тебя, житель земли» (Исайя, 24, 17); в картезианской

редакции страничка эта гласит: «Бог не может быть обманщиком». Отчего же не может? — ухмыльнется будущий Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, да и не он один. В семье не без уродов, тем более в рационалистической; но как быть с уродами? Заметим: реплика подана не извне, а изнутри; картезианский клан с самого начала не хотел быть не чем иным, как «всем» — словами Канта, «наш человеческий рассудок», «наш человеческий опыт», одним словом, «мы», как единственный персонаж brave new world, — но вот же, в этом «мы» обнаружились и отщепенцы, разные, во всем различные, кроме единого родового признака «не-мы». Паскаль — их первый святой-заступник, их правозащитник, искупительная жертва всех неисповедимых изломов их бунтующе наследственного рассудка; в исступленном поиске «начал» пути его ведут куда угодно, и собеседником его оказался бы скорее Сад, чем Декарт, — «Декарт беспрокий и ненадежный» (195).

Еще раз: нестерпимый образ «лающего на луну» мизантропа — слишком рискованная правда, чтобы можно было обойтись одним только этим щелчком. Такие темы не затрагивают вскользь и мимоходом; правда здесь с легкостью вырождается в кощунство, если не вырастает до полной правды. Случай Паскаля — повторим это — случай Гамлета, не ухватившегося за спасательный круг картезианской методологии, но и Гамлета без «орестовской» развязки последнего акта, «Гамлета без шпаги»[307]стало быть, Гамлета, обреченного на бесконечность собственных мыслей и уже тем самым на собственные мысли о бесконечности. Анекдот, просочившийся из янсенистских кругов и получивший, с легкой руки Вольтера, забавную популярность, не оставлял никаких сомнений по части патологии: уверяли, что в последние годы жизни Паскалю мерещилась бездна

слева, до такой степени, что он успокаивался лишь после того, как помещал слева от себя стул[308]Анекдот, странным образом скликающийся с другим очень старым анекдотом из Августина: «Что может быть безопаснее, чем сидеть на собственном стуле? И всё же священник Элий упал со стула и умер». Склик довольно зловещий, ибо так именно умер и Паскаль; стул, помещенный слева, не спас эту душу от бездны, которая неотлучно преследовала его с того момента, как он содрал со своих мыслей рациональные этикетки и приблизился к самому порогу рационализма в твердом намерении преступить его. Понять эту ситуацию, значило бы так или иначе повторить ее в собственном опыте; решимся же на маленький эксперимент, оставляя за собою право прекратить его по мере вовлечения. Для этого придется еще раз обратиться к «датскому принцу» и вспомнить ту самую лунатическую сцену с могильщиками, отрывок из которой послужил нам мотто к предыдущей главе: «Горацио: Рассматривать так — значило бы рассматривать слишком пристально . Гамлет: Нет, право же, ничуть; это значило бы следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?» Сомнений быть не может; финальная бойня трагедии оказалась не столько актом возмездия, сколько актом спасения себя от себя самого, но это как раз то, на что никоим образом не мог рассчитывать Паскаль, вынужденный прослеживать дальнейшие микросудьбы «Александра». Послушаем продолжение сцены с могильщиками, на этот раз не на эльсинорском кладбище, а в стенах Пор-Рояля: «Что такое человек в бесконечном? Но чтобы представить ему другое столь же удивительное чудо, пусть он отыщет среди вещей ему

известных самые хрупкие. Пусть он возьмет клеща и обнаружит в крохотности его тела несравненно меньшие части: ножки с суставами, вены в ножках, кровь в венах, жидкости в крови, капли в жидкостях, пары в каплях; пусть он, разделяя и эти части, истощит все свои силы на постижение их, и пусть теперь самый последний предмет, до которого он может дойти, станет темой нашего рассуждения; он подумает, быть может, что это наименьшая величина природы. Я хочу показать ему и в ней новую бездну. Я хочу изобразить ему не только видимую Вселенную, но и ту безмерность, которую можно постичь в природе в пределах этого уменьшения, доходящего до атома. Пусть он увидит и здесь бесконечность миров, из которых каждый имеет свой небосвод, свои планеты, свою землю, в той же соразмерности, что и видимый мир; а на этой земле — животных и, наконец, клещей, в которых он найдет всё то, что он находит в клещах на нашей земле; находя и в других мирах одно и то же, без конца и без отдыха, пусть он затеряется в этих чудесах, столь же изумительных в своей малости, сколь изумительны другие по своей обширности… Кто рассмотрит себя подобным образом, тот ужаснется самому себе» (84). В этом отрывке нет и грана мистицизма; напротив, так мог рассуждать ум высокой математической закалки, и мысль Паскаля оказывается прямой предвестницей атомных интроспекций Резерфорда и Бора, прокалывающих атом в солнечные Вселенные sui generis и обнаруживающих в поисках последнего «минимума» бесконечность прокидывающихся друг через друга «максимумов». Уникальность Паскаля в другом: исконно математическая проблематика перенесена здесь в зону переживаний, в так называемый «порядок сердца»; отказ от математики выглядит в этом свете не отказом просто, а трансформацией ее мыслительных потенций и своеобразным «переходом в другой род». Дифференциальное исчисление было-таки открыто, но не в самой математике, а в рискованных регионах чувствующей мысли, и росчерк

пера, недостающий в «Трактате о рулетте», был с лихвой возмещен в «Мыслях»; Паскаль мог бы вполне сказать: я не открываю счисление бесконечно-малых, я его делаю, и делаю не как «математик», а как «порядочный человек»; в сущности, скандал был неизбежным; перенесение метода дифференциального исчисления в маргинальную зону чувствований не могло оказаться не чем иным, как саморазрушением рационализма. Если вы хотите понять, как мыслил и чувствовал Паскаль, перечитайте экзорцические страницы Пруста, изображающие ревность Свана к Одетте, и переключите затем эту ситуацию в измерения головокружительной метафизики. Вообразите, что прустовская ревность к любимой женщине распространяется уже на все-что-ни-есть, от сустава клеща до звездных пространств, и что речь, стало быть, идет всегда и только не о явных величинах и не о нуле, а о величинах «меньших, чем любая данная величина» (moindres qu’aucune quantité donnée), — вы получите, быть может, возможный ключ к переживанию этих рассчитанных на окончательную катастрофу «Мыслей». «Скрупулезный до сумасшествия» — в этой лейбницевской характеристике Паскаля[309]дан, пожалуй, совершенный диагноз случившегося; случай Паскаля по аналогии с математической физикой мог бы быть назван математической микрофизикой сердца, где в обоих случаях сумасшедшим оказывалось именно поведение «объекта»; к чему бы ни прикасалась мысль этого всеревнивца, участью ее оставались сплошные провалы в бесконечность; отягощенный картезианской наследственностью, он проклинал ее в себе — «Я не могу простить Декарта» (194), — прорываясь сквозь бутафорию искусственно измышленных «начал» к мистерии действительного «начала» и проваливаясь «вверх тормашками» в катастрофическую зону «безначальности». «Последний акт кровавый, сколь бы прекрасной ни была комедия во всем остальном: в конце концов на