— Так это вы и есть, новый хозяин Шюре? — спросил один из них, сухощавый бородатый немец лет тридцати, с тевтонским крестом на плаще.

— Да, я — баронет Шюре.

— Разрешите представиться и мне — Петер Гогенгейм. Кстати, вы очень похожи на своего покойного дядю, — сказал немец, — правда в глазах ваших видно больше мудрости, чем в его.

Остальные рыцари улыбнулись.

Тон разговора о дяде, пусть он и был отменной сволочью, стал мне неприятен. Рыцари поняли это по моему выражению лица, и немец поспешил вежливо извиниться. Я принял его извинения, и, в свою очередь, предложил им погостить до завтрашнего утра в моем замке. Рыцари радостно согласились, и мы направили коней к поместью.

— А вы хорошо потрудились, — заметил, пока мы скакали к поместью, другой рыцарь, француз, — Шюре, право, не узнать.

— Служа в ордене, я привык к порядку, — отвечал я.

— Какому ордену вы принадлежите?

— Я — базиликанин, мастер меча. А вы?

— Я — вольный рыцарь. Но с искренней симпатией отношусь к храмовникам и тем, кто подобно вам, имеет отношение к Ордену. Если не ошибаюсь, базиликане — их дочерний Орден?

— Да, это так. Светский орден, в отличие от ордена Храма. Хотя у тамплиеров тоже есть рыцари, не являющиеся монахами.

— Светские братья?

— Именно.

— Храмовники имеют стержень — что-то, чего нет ни у кого другого. За это я их очень уважаю.

— Так почему вы не станете тамплиером?

— Быть монахом, мой юный друг, не мой удел. У вас в замке вкусное вино?

— Когда был жив отец, он ежегодно поставлял герцогу по пять бочек.

— А женщины? У нас будет сегодня веселая компания?

— Я не привык к женскому обществу. Братские застолья мне больше по душе.

— Значит то, что говорят про тамплиеров правда? Им больше нравятся молоденькие оруженосцы?

Меня охватил гнев. Я схватил его коня за узду и остановил вместе со своим, соскочив на землю.

— Сударь, — воскликнул я, — вы оскорбили честь Ордена, который мне дороже всего на свете! Я взываю вас на поединок.

Рыцарь тоже спешился и серьезно посмотрел на меня. Видно было, что ему стало неловко.

Он, тронул мое плечо.

— Простите, сударь, мой язык — мой враг. Не стоит проливать кровь из-за моих глупых слов. По всему видно — вы благородный и честный рыцарь, а мы, в наших краях, к несчастью, давно забыли о благородстве и чести. Поверьте, впредь я буду осмотрительнее в словах и поступках.

Я принял его искренние извинения, мы сели на коней, и как ни в чем ни бывало, поскакали в замок. Рыцари пробыли у меня до следующего дня. Нельзя сказать, что их общество было мне приятно. Они были грубы, не знали меры в вине, а напившись, проявляли столь низкие черты своей натуры, что я начинал сомневаться в том, что они настоящие рыцари. По поводу моих сомнений, Гамрот ответил так:

— Их хозяин, граф Ле Брей — норманн. Его дикие предки мечом завоевали себе право на поместье, тогда как твои, Жак, жили здесь испокон веков. Ле Брей чужой человек в нашей земле. Он не принимает ее законы, и земля не принимает его. Он опасен. Теперь, когда в твоем замке побывали его вассалы, будь уверен, он будет вынашивать планы нападения. Он не захочет терпеть под боком сильного соседа.

— Что же мне делать?

— Я бы на твоем месте навестил соседку, вдову графа ла Мот и заручился ее поддержкой. Она еще молода и по слухам, красива. Ты быстро найдешь с ней общий язык. Кроме того, следует набрать лучников из крестьян. Пусть они не так ловки, как настоящие воины, но я их обучу, и они станут хорошим подспорьем на случай осады. Но раньше осени Ле Брей не нападет.

— Почему?

— В начале весны всем дел хватает. Нужно собрать до июня подати герцогу, посадить хлеб, подновить дороги. Да мало ли дел весной! Осенью же подвалы замка до отказа забиты всякой всячиной, значит и дань можно взять намного богаче, чем весной.

Мы сидели за столом, наблюдая, как разнузданно ведут себя гости, и мне было жаль матушку Жюстину, с таким усердием обслуживавшую нашу трапезу.

Ах, милая, добрая, домашняя еда! Как я скучаю по тебе! Здесь, в темнице, с каким восторгом вспоминаю я то, что готовили на кухне замка Данута, Жюстина и ее дочь Жоли … Простая, сытная, вкусная еда! Мне грустно без тебя. Я скучаю по душистому хлебу, с коричневой, припорошенной мукой корочкой, по копченой лосятине с тертым хреном, ломоть которой, положенный на хрустящую горбушку, вкуснее всего на свете. Мне не хватает простого, домашнего пива, пахнущего хлебом и свежестью, домашней соли, запеченной в тряпице, пропитанной квасом, карасей из пруда, сладкой репы в меду, яблок из подвала, холодных, пахнущих сыростью … За эти десятилетия, что я владел Шюре, я сросся с поместьем, пустил корни. Прав был Гамрот — чтобы управлять людьми, нужно стать землей, лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья … Каждый год я открывал сев. Я пропахивал первую борозду и сам сажал первую горсть семян. И следом за мной шли мои крестьяне. Я полил ту землю своей кровью, когда Ле Брей осенью напал на замок, и согрел у пламени своего очага семью — Гвинделину и сына, появления которого ждал долгих пятнадцать лет…

В коридоре послышались шаги.

— Жак! — заорал я.

Он подбежал к решетке.

— Вынеси чан, Жак. И пусть во дворе сделают крышку для этого чана. Терпеть не могу его смрадное зловоние!

Вскоре явился в сопровождении Жака какой-то забитый вонючий вор с клеймом на лбу. Гремя цепями, он схватил чан с моими испражнениями, и улыбаясь щербатым ртом, потащил его к выходу…

В последних числах апреля я распустил людей по домам, чтобы они могли отпраздновать Майский Праздник.

На лужке перед замком с вечера девицы принялись наряжать березку. Они свивали ее тонкие, мягкие ветви с зелеными листочками в косы, и украшали эти косы разноцветными лентами. Тридцатого апреля, утром, из погребов выкатили две стоведерные бочки вина. Перед березкой ставили наспех сбитые столы, которые накрывали льняными скатертями. Рядом возилась детвора, слышались звуки лютни, свирели и волынки. Бродячие актеры— шотландцы разворачивали вертеп, готовясь потешить народ представлением.

— Ты отпустишь меня? — умоляюще смотрела Гвинделина.

— Конечно.

— А в чем пойдешь ты?

— Я не пойду.

— Глупенький, так нельзя! Девушка должна прийти под майское дерево со своим парнем. Кому же тогда я надену свой венок?

— Я не хочу там быть. На меня все будут оглядываться, а без меня там будет весело.

— А ты оденься так, чтобы тебя никто не узнал. Приклей бороду, надень простую одежду. Я принесу.

И она убежала в платяную, откуда вскоре принесла совершенно новую крестьянскую одежду.

— Вот! Матушка Данута дала. Тебе будет впору.

Впервые я надел крестьянское платье, обул башмаки.

— Ой, — воскликнула Гвинделина, — ты и не похож на себя. Смотри!

Я посмотрел в медное блюдо и увидел совершенно другого человека. Я походил на простого деревенского парня, смущенного и неуклюжего.

— Как стемнеет, так пойдем! — весело сказала Гвинделина, заговорщицки подмигнула и убежала собираться.

Меня и правда, не узнали, или не подали виду, что узнали. Мои соседи по столу называли меня Жаком (я так представился), и щедро наливали в кружку «доброе хозяйское вино». Я пил и смеялся вместе со всеми. Когда солнце село, мы развели возле дерева костер.

Мне дали топор.

— Иди, Жак, заломи ее родимую!

Я подошел к березке, украшенной лентами, которая и впрямь, показалась мне похожей на девушку. Мне почему-то было жаль ее рубить. Что-то шевельнулось в сердце, я так и застыл с топором.

— Смелее парень, ты же мужчина! — закричал кто-то, и возглас этот подхватили другие мужчины, — мы ждем, нам уже невтерпеж!

— Порви ее корочку, мальчик! — крикнула какая-то женщина, и ее призыв был встречен дружным хохотом.

Я опустился на колено перед березкой и, попросив мысленно у нее прощения, ударил наискосок по коре. Тонкая струйка березового сока побежала по стволу. В свете костра капельки казались красными, словно кровь девственницы. Я ударил еще и еще, сделав на коре подобие треугольника.