Мои воспоминания о детстве были прерваны приходом Жака. Он пришел не один — с двумя стражниками. Значит, придется опять идти на допрос.

Звон моих цепей эхом звучал в коридорах тюрьмы. Один пролет наверх, двадцать три шага вперед, мимо дубовых дверей камер, где содержались простолюдины, откуда веяло человеческими нечистотами, и далее — спуск на два пролета вниз, по скользким, отполированным сотнями ног, ступеням, и снова вперед по коридору, в придел, где размещался гарнизон тюрьмы и находились камеры для ведения следствия.

За дубовым столом сидели три монаха и писчий, который обмакнул в чернильницу гусиное перо сразу, лишь только я вошел в камеру. Мне велели сесть на табурет. Сухощавый монах с жесткими чертами лица, который, собственно, занимался моим делом, задал первый вопрос.

— Итак месье, мы знаем, что вы скрыли от следствия одну любопытную деталь. Будучи на Святой Земле, вы неоднократно рассказывали братьям по Ордену историю о том, что вы, яко-бы, видели Христа. Что это за история, и почему вы не рассказали ее нам раньше?

Я улыбнулся. Если они попытаются найти в этой истории что-то преступное, им придется здорово попотеть.

— Потому что я сам до сих пор не уверен, что все случилось наяву. Иногда мне кажется, что я видел Его, иногда нет.

— Это случилось вечером, после того, как вас посвятили в братство Ордена?

— Да.

— Вы — тамплиер?

— Вы же знаете, что нет. Я неоднократно уже говорил об этом. Я являюсь рыцарем Ордена базилики святого Иоанна-евангелиста. Стать рыцарем Храма мне не позволил мой наставник, мессир Ле Брей, сославшись на то, что ввиду молодости мне будет трудно хранить обеты, которые обычно дают братья, вступая в Орден Храма. Посему я стал базиликанином.

— Да, я помню, вы говорили об этом. Итак, что же с вами случилось тем вечером?

— Это было в субботу, 25 октября 1288 года. Меня в тот день посвятили в рыцари и во время праздничной братской трапезы по случаю этого события, я ненадолго отлучился из столовой, потому что перебрал вина. Выйдя за ворота крепости, я облегчил отяжелевший желудок, и прилег отдохнуть под смоковницей, недалеко от дороги. Прошло несколько минут и я заметил человека, одетого, как бедный иудей. Он шел в крепость. Увидев меня, человек приблизился и спросил по-арамейски, можно ли ему переночевать в крепости. Я ответил, что да, но для этого он должен дождаться начальника караула, чтобы тот дал окончательное согласие. Человек присел рядом. Тогда я внимательно посмотрел на его лицо. Оно показалось мне знакомым. Он предложил мне попить вина из его фляги, но я отказался, сославшись на то, что и так выпил сегодня слишком много. Человек ответил, что его вино особенное. Но у меня кружилась голова, и я отказался. Незнакомец поблагодарил меня и направился к крепостным воротам. Я задремал и проспал до темноты, пока меня не разбудили стражники. Я поинтересовался, устроился ли на ночь тот путник. Но стражник ответил, что в крепость никто не приходил. Я указал ему на следы сандалий, оставшиеся на песке. Стражник искренне удивился и сказал, что находился возле ворот с полудня, но за это время никого постороннего не видел. Когда же я добавил, что сам, лично говорил с этим человеком, то стражник удивился еще больше и ответил, что этого не может быть, поскольку проблевавшись, я лег под дерево и сразу уснул. Вернувшись в замок, я поведал о случившемся своему командору и мессир ответил, что должно быть, со мной говорил сам Господь …

Инквизиторы долго хранили молчание. Наконец, один из них, с круглой головой и дряблыми щеками, произнес, обращаясь к стражникам:

— Уведите заключенного.

Стражники повели меня обратно. Когда мы поднимались по ступеням наверх, один из них, нарушая все правила, остановил меня на лестнице и спросил:

— Скажите, господин граф, как выглядел тот путник?

Второй стражник тоже смотрел на меня во все глаза. Я ответил:

— Он был невысокого роста, рыжеволос, тщедушного телосложения, немного сутулый. И, по-моему, слегка заикался. У него были странные руки, тонкие и мягкие, как у женщины. Я ни разу не видел таких рук у мужчин. И еще — на его лице почти не было бороды.

Первый стражник тронул мое плечо. Это значило — иди. И я пошел, гремя цепями.

В камере я снова лег на солому и стал вспоминать свое посвящение в рыцари.

Тем утром, едва проснувшись, я сразу понял, что столь долго и трепетно ожидаемый день, наступил. Звуки, запахи, свет утреннего солнца — все было каким-то особенным. Одеваясь, как того требовали правила, в простой черный мирской камзол сержанта, я продолжал размышлять о своем решении стать рыцарем. Это не мимолетный порыв, свойственный юности и не шаг безысходности, и отчаяния, свойственный разуверившейся старости. Это — закономерный итог моих прожитых лет.

Стать рыцарем меня побуждало, главнее всего, так долго лелеемое сердцем желание реализовать себя — свои боевые навыки, свой, пусть еще достаточно малый, жизненный опыт, стремление дать защиту нуждающимся в ней. Второй причиной, по которой я вступал в орден, было желание ввести сына, который у меня обязательно, когда-нибудь будет, в общество достойных и благородных людей. Они, окажись он вдруг один, укажут ему в жизни верный путь, как в свое время указали мне, сироте, лишенному всего.

Месяц назад я беседовал с теми, кто будет сегодня моими поручителями. Я не заметил в их глазах презрения ко мне, к профану. Но зато я почувствовал, как они всем сердцем желали назвать меня своим братом. Они не навязывались, не уговаривали. Решение принять рыцарство было исключительно моим, но моего прихода ждали.

Итак — я решился. Я покидаю келью, и мне почему-то кажется, что я сюда больше никогда не вернусь…

Комната раздумий в самой высокой, северной башне замка. Я стою около окна и смотрю на мир. Я между небом и землей. Надо мной — безбрежная Вселенная, чей господин строит человеческие жизни согласно своим чертежам, подобно каменщику, возводящему величественный дворец. Подо мной — суетятся люди, торопятся по своим делам слуги, фыркают верблюды каравана, который ночевал в стенах нашей крепости. Купцам нет дела до высокого, их товары — символ жизненного благополучия. У одних товары дорогие — хозяевам повезло в жизни больше. У других — хуже некуда. Их владельцам повезло меньше, но они тоже как-то карабкаются в этой жизни, что-то берут для себя. Я смотрю на торговцев и понимаю — деньги — просто металлические кружки. Это обычная вещь, а людям кажется, что в них измеряется счастье. Эх, люди, люди….

Я продолжаю стоять у окна. И все-таки, они не стадо существ, блуждающих впотьмах, довольствующихся едой и борьбой за место в жизни. Они — просто люди, такие же, как я. Ведь я еще не рыцарь. Я — такой же, как они. Чем же я отличаюсь от них? А если меня не изберут, и черных шаров окажется больше двух? Не стану ли я тогда, ниже их, потому что сейчас слишком много возомнил о себе?

И я понимаю — став рыцарем, я не буду презирать остальных людей. Я буду их любить всем сердцем и защищать, потому что знаю — таков мой удел, данный Иисусом. Я даю клятву — если стану рыцарем, то посвящу себя, насколько это будет в моих силах защите тех, кто сейчас торопится по своим делам, собирая тюки, поднимая сонных верблюдов. Я вступаю в Орден не для своего благополучия, а для благополучия людей. Простых людей, с простыми, приземленными потребностями. Приходит мысль, что если я не разуверюсь в своем решении защищать простолюдинов, те, кто будет решать сегодня мою судьбу, подспудно почувствуют это и посвятят меня в члены Ордена.

Открывается дверь комнаты раздумий. Входит пожилой, незнакомый рыцарь в легких латах. Мне завязывают глаза, и я проваливаюсь во тьму. Во тьме страшно и непривычно. Я спотыкаюсь о препятствия, слышу голоса незнакомых людей и ощущаю себя слепым котенком перед бушующей стихией жизни. Меня ведут на суд. На страшный суд.

— Назови себя, — вопрошает голос.

Я называюсь, упоминаю веру, в которой рожден.