Устроившись, я решил погулять по городу, взяв в спутники Гамрота, Эдуарда и сержанта лучников Шарля. Мы отправились к вечере в городской собор, подивившись его убранству и красоте, а потом, отстояв службу, пошли на улицу Каменщиков, потому что мастер Эдуард сказал, что у него там проживают братья, и нам будет оказан самый теплый и радушный прием. Решив, что грешно отказываться от хорошей попойки, мы с радостью проследовали на улицу Каменщиков.

Эдуард шел по улице, и вскоре остановился напротив одного дома, внимательно рассмотрел его фасад и смело постучал в дверь сначала три раза, потом — пять и семь. Мне сразу вспомнилась моя поездка в Вестфалию и то, как я стучал в дом Ганса. Дверь вскоре открылась. На пороге стоял, и я это понял сразу, хозяин. Широко улыбаясь, он заключил Эдуарда в крепкие объятия.

— Здравствуй, брат! — сказал Эдуард.

— Здравствуй! — отвечал хозяин, — эти люди тоже твои братья?

— Это мои друзья, которым открыты все двери, открытые мне. Вот, знакомься брат, это граф ла Мот, нынешний заказчик моих работ, вот его оруженосец, благородный рыцарь Гамрот, а это искуснейший из стрелков, господин Шарль.

— Входите, дорогие гости, — приветствовал нас хозяин дома, провожая внутрь, — мой дом всегда открыт для моего брата и его друзей.

Мы расселись за длинным дубовым столом прекрасной работы, который был накрыт чистейшей льняной скатертью с клеймом цеха дижонских ткачей. Два подмастерия внесли блюдо с колбасами, от которых потек аромат хорошего чеснока, и караваи душистого хлеба, а еще два подмастерия вкатили бочонок вина. Потом в зале появился молодой человек, опрятно одетый, по сходству которого с хозяином дома, я признал в нем его сына.

— Вот мой молодой мастер! — воскликнул хозяин, обнимая молодого человека, — Пьер, — обратился он к юноше, — ступай к подмастериям и проследи, чтобы из них никто носу сюда не казал, пока я не позову, и женщинам скажи, пусть не заходят. У меня нынче в гостях сам граф ла Мот со своими спутниками, в числе которых есть и наш брат. Иди и сделай все, о чем я тебя просил, а потом возвращайся к нам. Тебе уже исполнился двадцать один год, ты носишь запон мастера, а значит вправе сидеть с нами за одним столом.

Когда юноша ушел, я обратился к Эдуарду:

— Ты сказал, что этот человек твой брат, но, по-моему, он впервые видит тебя, равно, как и твой «племянник».

— Вы говорите правду, граф, — отвечал мастер, — этот человек не мой кровный родственник, и уж тем более, не брат. Но на фронтоне я обнаружил знак цехового братства вольных каменщиков, а потому смело зашел в его дом, как в свой собственный. Мы, каменщики, все братья друг другу, как братьями являются благородные рыцари одного Ордена. Так повелось исстари, когда мы странствовали по дорогам Европы, строя соборы, обороняясь от разбойников и прочих лихих людей, кто завидовал нашей свободе. Если бы мы не были единым братством, где каждый всегда готов защитить любого товарища по цеху, посильно дать ему при нужде еду, кров и деньги, мы бы давно потеряли свою вольность. Но мы храним братские чувства друг к другу и всегда приходим на помощь тем братьям, кому она требуется. Более того, мы всегда даем убежище тем, кто нуждается в защите и платим добром за добро. Должно быть, вам известно, что многие рыцари ордена Храма скрывались во дни гонений в наших ложах, потому что когда мы строили для тамплиеров замки в Святой Земле, братья-рыцари защищали нас от неверных. В их комтуриях всегда находилось место и еда для нас, потому что мы и они — звенья одной цепи. Рыцарь не может жить в земле врагов не имея надежного укрытия, коим является крепость, но и крепость не может стоять одна, если ее не защищают рыцари.

Тем временем, хозяин открыл бочку, ввинтил в ее жерло медный кран, вкатил бочку на поставец, налил вино в огромный кувшин и самолично наполнил из него наши деревянные кружки.

В самый разгар веселья, хозяин дома и мастер Эдуард, вдруг встали и Эдуард произнес такую речь:

— Настало время помыслить о братьях, рассеянных по лицу земли, находящихся в пути, или трудящихся во славу своего свободного ремесла, пребывающих в нужде, или радости, у смертного одра, или под свадебным венцом. Помыслим же о них, и попросим Господа ниспослать трудящимся — сил, нуждающимся — вспоможение, пребывающим в унынии — радости, умирающим — упокоения, семью создающим — счастливых, долгих лет.

Сказав, он выпил до дна свою кружку, положил в нее золотой и передал хозяину. То же самое сделали и хозяин со своим сыном. Нам ничего не оставалось, как последовать их примеру. Когда кружка вернулась к Эдуарду, он объяснил этот странный обычай:

— Эти деньги собраны для вдов и сирот наших покойных братьев, чтобы они не пребывали в нужде. Завтра мастер Жиль отнесет наши деньги цеховому Дародателю и тот распорядится ими, согласно назначению, распределив в равной мере по семьям каменщиков, потерявшим кормильцев. Услышав это, я высыпал в кружку все оставшееся содержимое своего кошелька, ибо оказанный нам прием был удивительно теплым, а назначение пожертвований в высшей степени благородно.

— Воистину, вы, каменщики — благороднейшие из ремесленников, которых я когда-либо встречал! — воскликнул лучник Шарль, — ваши обычаи подобны обычаям рыцарства, а добродетели сродни тем, что присутствовали у апостолов. За братство вольных каменщиков! — поднял Шарль свою кружку.

— Ура, ура, ура! — воскликнули мы, осушили кружки и крепко постучали кулаками по столу.

Пирушка закончилась тогда, когда городские часы пробили одиннадцать ударов.

— Вам пора идти домой! — сказал хозяин, — в полночь будут ходить сторожа с колотушками, и если у кого в окне будет гореть свет, на того наложат штраф. Мне то штраф не страшен — у меня крепкие ставни, ни лучика света не пропустят, да вам надо поторопиться. А то отведут к начальнику городской стражи и все. Там не спросят, кто из вас граф, а кто мастер. Продержат до утра, потому что такой в нашем городе закон.

Мы встали из-за стола, сходили на задний двор облегчиться, и попрощавшись с гостеприимным хозяином, отправились домой.

Дома меня ждал гонец из Шюре с известием — Нелли благополучно родила двух девочек. Жанна еще не ложилась спать.

— Никуда не ходи завтра, — сказал я, оставшись с ней наедине, — тебе надо сделать из тряпок живот, будто ты беременна. Ты будешь его носить, пока мы будем в Дижоне. Герцог ничего не должен заподозрить. Потом, когда вернемся в Шюре, объявим, что ты разрешилась двойней.

— Можно я поцелую тебя? — спросила она.

— Да, — не зная почему, ответил я.

Она слегка коснулась моих губ, улыбнулась, молвив:

— Я поздравляю тебя, у нас родилась двойня! Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил я и направился к себе. По пути мне встретилась кухарка с подносом. Я рассмотрел ее лицо в свете свечи. Ей было не больше двадцати. Без лишних слов я увлек ее с собой. Поднос остался лежать в коридоре.

Она боялась меня, но не сопротивлялась. Я был пьян и хотел женщину. Поцелуй Жанны, или все же Иоанна, горел на губах. Его хотелось смыть, очистить, как скверную слизь от простуды.

— Иди, иди ко мне, — шептал я в лицо служанке и сдирал с нее ветхие одежды.

Она была худа, совсем не такая девушка, какие нравились мне. Но что-то в ней меня волновало, наверное страх, блестевший в ее больших, полных слезами глазах. Запутавшись в юбках, я задрал подол, сорвал набедренную повязку и уже готовый войти в нее, вдруг остановился. Я увидел дьявола.

…Он повалил визжащую, как свинью, монашку на стол для гостий, опрокинув чашу с освященным вином, и задрав ей подол сутаны, сорвал шелковую повязку. Он сделал это грубо, оцарапав ей живот. Сестра завизжала громче. Тогда он со всего размаху ударил ее ладонью сначала по левой, а потом по правой щеке. Сестра умолкла. Ее свинячий визг превратился в жалобный, тихий скулеж избитой суки. Когда он взобрался на стол, и улегся на нее своим тяжелым, пахнущим потом телом, монашка скорбно завыла, и ощутила, как горячая, твердая плоть, обдирая сухое чрево, вторгается в нее все глубже и глубже, разрывая что-то внутри. Он стал дергаться. Монашка приглушенно выла и отворачивалась, как могла, от слюны, стекавшей из его раскрытого от сладострастия рта, на рыжую бороду, а оттуда — ей на щеки. Потом он стал двигаться все чаще, его когти впились в ее бедра, проткнули кожу и стали еще глубже погружаться в плоть. Сестра закричала от боли так, что зазвенели стекла витражей. Он сдавил ей бедра еще сильнее, вырвал кусок мяса и застонал от сладострастия, изливая семя в извивающуюся под ним женщину. Потом, отдышавшись, нарочно уперся ладонью в ее живот, вытащил свою плоть из кровавого чрева и спрыгнул на пол.