Все это меня потрясло, как и присутствие на конференции одного доцента из МГУ, Сергея Ивановича или Борисовича, который, как рассказывали, первый на кафедре вышел из партии, но в свое время по велению сердца писал работу о художественных особенностях прозы Л.И. Брежнева. Может быть, такая самопровокационная торопливость — свойство русского характера?
Все мои фадеевские размышления, в общем-то, изложены в речи, которую я произнес в субботу на открытии памятника в с.Чугуевке. Я знал, что речь сложна для аудитории, что значительно лучше я выступаю в жанре импровизации. Что мне Фадеев? Что я Фадееву? А впрочем, не отрывок ли из "Молодой гвардии" читал я, когда поступал в театральное училище? Здесь край, которого надо держаться. Умер, ушел бывший кумир, автор мифа, которому мы поклонялись. Не надо самоутверждения за чужой счет. Так примерно на торжественном вечере в Доме культуры я и высказался: "Всегда болею за слабого и обиженного в настоящее время. Фадеев сейчас слабый…?"
ЗА УБЕЖДЕНИЯ ПЛАТИЛИ ЖИЗНЯМИ
Речь на открытии памятника А. А. Фадееву
В этом году ритуал начала учебного года в Литературном институте им. Горького в Москве был изменен. Надо, конечно, сразу иметь в виду, что произошло это лишь через десять дней после попытки антигосударственного переворота. Так сказать, в пылу. Надо, конечно, вспомнить наэлектризованность общества, активность прессы, пересаливающей доказательства своей лояльности в плясках на побежденном противнике, надо, конечно, еще раз вспомнить о своеобразном статусе городского центра в эти дни, когда еще не выветрилась гарь от солярки танковых двигателей. Но в этом-то и парадокс нашего диалектически вольно подкованного мира, что хотя все в нем можно, казалось бы, сосчитать, предусмотреть и "по разуму" изменить, но есть факты, которые в своей библейской наготе остаются фактами. Впервые за многие годы наши литературные студенты, начиная свой учебный год после митинга и вдохновенных слов ректора, профессуры, не поехали к могиле Горького, к ячейке в Кремлевской стене с заделанным в нее прахом пролетарского писателя, не пошли поклониться Великому мастеру, чьим именем назван институт. Их повезли к местам, где была пролита во время августовских событий кровь их молодых сверстников, им — москвичам и иногородним — показали Белый дом России, цокольный этаж которого еще был заляпан плакатами и листовками, а на площади перед ним еще располагались палатки защитников, и можно было понять и почувствовать, где и как стояли хлипкие баррикады, предназначенные противостоять танкам.
Кровь всегда священна и вызывает в человеческой душе незабываемый трепет. Свежие следы новых исторических событий откладываются, как в копилку, в молодую душу, и еще неизвестно, как отольются эти следы в биографиях будущих мастеров искусств. Все правильно, все справедливо. Возможно, ректорат в этот момент искренне беспокоила элементарная безопасность студентов на Красной площади. Среди возбужденного народа и проще, и спокойнее было лишь ненадолго выпустить своих студентов из автобуса. Во имя объективности я еще должен сказать, что ректор, мой давний товарищ (слово это утверждаю не в его новом семидесятилетнем значении, приобретшем ныне плебейско-иронический оттенок, а в первоначальной семантической осмысленности), ректор, отправляя ребят к местам нового паломничества, сказал, выгребая против расхожей литературной конъюнктуры, о месте Горького в нашей и мировой литературе, о его качествах писателя, человека и общественного деятеля. И все равно, хотим мы или не хотим, как бы мы это ни называли — благородная память, отзывчивость сердца, пытливость юношеского ума, нравственная потребность, — но, повторяю, даже если мы бы назвали это нашим христианским долгом, свершилось то, что в масштабах нашей еще недавно социалистической, а ныне товарно-рыночной цивилизации свершилось и будет свершаться, к сожалению, неоднократно: литература уступила место политике.
Я полагаю, что все присутствующие здесь, на церемонии открытия памятника прекрасному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву, приуроченной к его 90-летию, хорошо понимают, почему я употребил эту аналогию и так долго рассказывал о начале учебного года в Москве. Многие из вас, приехавших сюда, в Чугуевку, в это неблизкое село на самом краю русской земли, село, которое писатель считал своей духоформирующей родиной, — я имею в виду гостей, — проделали очень большой путь и свою жизнь исследователей, литературоведов и историков культуры связали с именем этого писателя. На конференции во Владивостоке разгорелась даже маленькая дискуссия — вот она, животворность традиции! 5 или 6 раз состоялись уже в Приморском крае Фадеевские чтения, но вы, старожилы этих дискуссий, да и приморцы, да и жители Чугуевки, помните, какие в прошлые годы были здесь писательские десанты! По 50, по 60, по 80 человек! Вы помните наших вальяжных мэтров, клявшихся в верности идеям соцреализма и высокому горению революционного духа? Где они? Где нынче леволиберальная "Литературная газета" и праворадикальная "Литературная Россия", всегда с энтузиазмом освещавшие это литературное событие? Где властелины дум, писатели? Где их торжественные прилюдные клятвы? Какую разрабатывают новую политическую конъюнктуру? За приватизацию какой общеписательской собственности или профессионального сообщества борются, какие пишут воззвания и на что кладут живот свой, если забыли клятвы и святую святых — память о покойном товарище-писателе? Если хотите, память о своем господине и управителе, прежнем раздавателе советов и благ.
И все равно гордость охватывает сейчас меня, потому что вместе с вами я присутствую при созидательном моменте! Еще совсем недавно я проводил со своими студентами по Литинституту семинарское занятие, как я про себя называл, в Саду монстров. Это была небольшая площадка возле Дома художника на Крымской набережной, куда свезли свергнутые со своих пьедесталов фигуры политических деятелей прежнего режима. О, мы, люди старшего поколения, знаем, как недолговечны и хрупки, казалось бы, вечные памятники. Еще совсем недавно, лет 5–6 назад, я писал о боли, которую испытываю, видя памятник Александру III работы замечательного русского скульптора Павла Трубецкого во дворе Русского музея. Зачем снесли и сдвинули его с площади возле Московского вокзала? Разве не поучителен любой памятник? Любой вызывает ассоциации и стремление поделиться ими, этими ассоциациями, с ближними. По-разному можно относиться и к Свердлову, причастному к расстрелу царской семьи. Зверскому, не имеющему аналогии и прецедентов в мировой истории. Убийству детей и обслуживающего персонала. По-разному можно относиться к кровавому генералиссимусу Сталину, тишайшему, но вечно все подписывавшему Всесоюзному старосте тюремных лагерей Калинину, но это не только памятники этим людям, но еще и память наших нравственных, а чаще безнравственных уроков. Эти бронзовые идолы, которые возвышались на своих пьедесталах, как ни странно, еще долго могли бы экзаменовать нас по катехизису истинного гуманизма, цивилизованности, подлинной демократии и правдивой и искренней нравственности. Так уж педагогика устроена, что часто лучшие уроки у нее — от противного.
Это удивительно, что в разрушительное для культуры время мы открываем памятник не коммерсанту, не рокеру или политическому скандалисту — любимым и ласково затетешканным героям нашего времени, а писателю, существу по сегодняшним меркам гонимому, и писателю, вдобавок ко всему, не вполне прошедшему нынешний политический рентген, и это происходит, как я уже сказал, не как поступательная тенденция действительности, а вопреки ей. Кто же сопротивляется властной идеологической моде, безумию голого прагматизма и пустоутробию полуобразованных политиканов? А сопротивляются несколько слабых женщин, один бесправный музей да несколько властных, а по сути дела, безвластных начальников, потому что принадлежат они не к элите нефтяных, судовых, военных или строительных магнатов, а к управлению тощими стадами культуры. Расшифровать? Расшифрую. Я имею в виду местных приморских музейщиков Владивостока, краевое и городское управление культуры, энтузиастов университетской кафедры. Как иногда, оказывается, мало надо, чтобы сотворить и воздвигнуть чудо.