11 января. "Достигли, наконец, и мы ворот Мадрида". Пишу в гостинице в Кабуле. Когда я год назад начинал роман, мне казалось, что обязательно должна быть глава из Афганистана. Сейчас все определеннее: мой режиссер в поисках темы отвергает этот сюжет.
Впечатлений пока никаких нет, кроме потрясающих рассказов Веры Борисовны Феоновой и Захара Львовича Дичарова. В частности, не забыть бы мне его устного рассказа, как он начал сохранять стихи в одиночке: на папиросных бумажках, закладывая их в сухари, может быть, отца заставить писать стихи, как спасение от одиночества? О чем не забыть: в 78-м через каждые две минуты садился самолет. Как брали Амина.
Сейчас в Кабуле комендантский час с 18 часов! Раньше был в 21–22. Гостиница в центре города, напротив президентского дворца. Ночью вдруг раздается тяжелый грохот: танки и БТРы. Поразил сам аэропорт: огромная долина в горах. Самолет стоял на полосе, как чужой гость. Все время в воздухе вертолеты. Говорят, они летают парами: если через десять-пятнадцать минут не приходит второй — жди несчастья. Много разнообразной техники, бочек. На выезде с аэродрома трое ворот, возле каждых — солдат. Вечером Дичаров, перед сном, не говорит — он снимает челюсти: ему выбили во время допросов зубы.
Как, наверное, хорошо было приезжать в эту страну раньше.
12 января, вторник. Весь день хлебали раздолбайство военных властей. Милый полковник из ЦДСА с отчеством Карпович, естественно, телекс в Кабул не дал. То, что нас с Дичаровым не встретили, это оказалось неслучайным. Сегодня утром Вера Борисовна созванивалась с полковником Кучерей (и вчера тоже), и он ничего не сделал. Советник Наджиба Виктор Петрович Поляничко утром пообещал В.Б. "сидите и ждите", что Дичарова заберут в госпиталь (он хотел писать повесть о врачах), но обещание не выполнил. Что это — развал в войсках или полный неавторитет главного советника?
Утром ездил в писательский Союз и познакомился с Абдуллой Нейби — милый и интересный парень, зам. первого секретаря Пондишери. На встрече присутствовал Михаил Алексеевич Коноровский. Очень внимательный, умный человек и специалист-
дипломат. Мы уже забыли, что это тоже профессия. М.А. очень точно ориентировал Абдуллу на подготовку бумаг к симпозиуму афро-азиатских стран.
Оба афганца говорили о перестройке партии в условиях отхода советских войск. Первого мая начнется вывод. Партия полна решимости с оружием в руках отстаивать свое дело. Все клянут ситуацию, которая сложилась с нашей поддержкой Бабрака Кармаля. В открытую говорят, что из 50 млн долларов советской помощи половина ушла в Пакистан, а часть другой половины осела в руках партийных чиновников. Пондишери — бывший министр первого правительства. Его мысль о забытии классовой сути кажется правильной, но я уже привык, что жизнь сложнее. Жутко матерят всех советских советников. Если советчики останутся после вывода войск — их всех, местных функционеров, вырежут.
Под вечер ездили под Кабул в курортное местечко, на озеро. Прогулочка. На стенах домов щели от пуль. Совсем рядом запорошенные белым снегом горы — там уже душманы. Рассказывают, как душманы продают оружие властям. Все продают оружие друг другу. Власть анонимности. Практически Кабул осажден. Из машины нам не разрешают выходить. Таким же полуарестантом я был в Китае и во Вьетнаме в 1968-м. Все очень похоже. Смертоносные особенности режимов?
13 января, среда. Только что приехал от Ады (Викторовны) и Михаила (Борисовича) Лещинских. Это старые друзья, я хорошо знал их по Радио. У них ужинали: что-то вроде встречи старого Нового года. Приехал Виктор Петрович Поляничко, еще утром я познакомился с Лидией Яковлевной, его женой: мы с Верой Борисовной возили ей письма. Виктор Петрович здесь самый главный, он представляет ЦК КПСС. Должен сказать, что генерал-губернатор мог бы жить и получше: двухкомнатная квартира не в центре. Небольшой поселочек. Шлагбаум, но рядом стоит танк. Л.Я. очень похожа на Таню Скворцову — такое же милое доброе лицо, любовь к детям и внукам, стать. Кормила нас пшенной с пережаренным луком кашей, налила и по рюмочке виски. Рассказывала об афганских мальчишках, которые дают нашим раненым наркотики. Первые два раза — бесплатно. Сажают на иглу. Деньги. Говорили о Ельцине.
Вечером у Петровых я снова встретил ее. Когда приехал В.П., много говорили о Ленине. Он рассказал о том, что партия входит в правительство с декретом о передаче и выкупе зданий и предприятий партии.
Из всех разговоров (утром с Азефом) становится ясно, что Афганистан, когда мы уйдем, уже прежним не будет. Сколько все это будет стоить человеческих жизней!
У Лещинского показывали пленку с хроникой нашей высадки и душманской деятельности. Война не в кино — вещь страшная. "Взрослые" много говорят о героизме "мальчишек". Это и хороший тон, и сопричастность той серьезной и невыносимой для взрослых жизни.
Л.Я. рассказала о "каскадерах". Это наши ребята, которые живут на вершинах, среди заминированных полей. Для них проблема погибнуть — проблема воды. Со своих заминированных высот они должны спускаться к родникам. На одной из таких горных застав вниз с солдатами бегает собака, а на другой — осел, на котором в канистрах возят воду, животные отлично знают: когда начинают свистеть пули, надо затаиться и лечь на землю. Очень хитрые. Тем не менее трагизм жизни здесь вряд ли можно свести к какой-либо словесной фигуре. Просто это отвлекает от общего ужаса. Рассказали о парне, "каскадере", который по первому снежку пошел за водой и подорвался на мине. К счастью, он оказался только ранен. Глядя на попытки своих друзей вытащить его с минного поля, он закричал: "Ни с места, я выберусь сам!" Героизм или героизированный стиль поведения?
Вот момент, когда надо воскликнуть о tempora, о mores!
Вопрос для советского человека в Афганистане — это вопрос о справедливости этой войны. Раненый: за что? Живой: зачем? В месяц гибнут приблизительно 40–50 человек. А если бы мы не вошли в Афганистан? Надо ли считать чужие потери? Дети ли мы человечества?
Если я буду писать материал, то напишу его в форме главы из романа. Роман не пишется, но я все время о нем думаю.
14 января, четверг. Сразу записываю разговор с Абдуллой, замом Пондишери. Он говорит о том, что за последние два года в афганской литературе угас традиционный интерес к стихотворениям и рассказу. И тут же он начал фантазировать о семинаре современного романа. Мечтает сопоставить "Тихий Дон" и "Сто лет одиночества".
Днем до обеда ездили смотреть дворец Бабура. Это мне напомнило Генералиду под Кордовой. Как, наверное, ни один памятник в мире, он теперь обсажен жилыми районами. Над дворцовым садом гнездится, возносясь все выше и выше, саманный самострой и так же, уступами, террасами, спускается к реке.
В сад Бабура, говорят, можно было раньше съездить всегда, но теперь уже не пробиться. На крыше павильона, фланкирующего ворота, лежат мешки с землей. Два-три года назад здесь еще была свободная территория. Ощущение некоторого, как раньше во Вьетнаме, стыда: в воюющей стране занимаюсь изысканными культурологическими сопоставлениями. Когда стыдно и со вкусом обедаю, воспоминаю всеобщую нищету.
Я все чаще и чаще думаю об этом "грязном" азиатском противнике. Я насчитал 16 колонн у входа во дворец. Девять на языке дари уже означает "множество". Правда, у шаха Аббаса был дворец с двадцатью колоннами, но дворец стоял на острове, и там было еще 20 строений, большой парк, террасы, вид на Кабул.
На обратном пути издалека видели другой дворец. Здесь сейчас помещается штаб 40-й армии — ассоциация с таким же многоэтажным зданием — штабом Квантунской армии. И еще один поблизости — дворец Афганской армии. Кстати, в первом при всех режимах был штаб военного корпуса. А что касается ассоциаций, они смутно диктуются целями. У себя спрашиваю: имперские завоеватели или поиск геополитического порядка?
