20 ноября, среда. Под утро мне приснился сон, будто я в Америке. Но почему-то среди совершенно американских автомобилей ездит наш институтский беленький рафик, я — за рулем. Почему-то удивительно высоко сидеть и мне страшно. Только умом я понимаю, что еду не на какой-то стремянке на колесиках. Вдобавок ко всему оставляю машину на улице и долго плутаю по какому-то банку или общежитию. Здесь меня угощают то ли йогуртом, то ли кефиром. Когда я выхожу на улицу, то понимаю, что не помню, в какую сторону ехать к гостинице, где я остановился. Мой рафик тоже пропал. Я думаю, что его угнали. Но, скорее, понимаю, что я просто не могу его отыскать. Начинаю блуждать по переулкам и вглядываюсь в проносящиеся мимо машины, и в этот момент телефонный звонок.
Спросонья не врубаюсь, кто это, наконец понимаю — Ефим Лямпорт из Америки. Он еще раз благодарит меня за проводы. Я думаю о его жене и дочке. Тороплю его: не трать деньги. Говорит, что 25-го уже будет телефон и квартира. Быстро у них все там решается. Голос у Ефима бодрый и напористый. Дай бог ему там счастья. Я твердо знаю, что сначала мне снился сон про Америку и про мой автобус, а уж потом раздался телефонный звонок.
Вечером к семи часам вместе с С.П. поехал в Госдуму, где в комитете по культуре должна была состояться так называемая "гостиная". Пригласивший меня Валерий Тарасов сказал, что будет фуршет, это, конечно, меня сильно воодушевило. Состоялся большой и дружный плач по культуре. Собрались в приемной комитета перед дверью с надписью "Станислав Сергеевич Говорухин" человек сто народа. Перечислю лишь тех, кого я знаю: Хренников, Богословский, Бурляев, Доронина, Усанов, Иванов (художник, очень, кстати, хорошо говоривший о новой Третьяковской галерее и о пороках в ее экспозиции). Начал все это какой-то искусствовед из Союза художников, фамилии которого я не запомнил. В основном все жаловались и ныли по поводу гибели культуры, слова и выражения самые банальные. Говорухин как бы и спровоцировал тон.
Все было весьма справедливо, но не конструктивно. Как люди осведомленные, все сообщали интересные факты, но в интерпретации не шли дальше плохих министров и нежелания правительства выдать деньги. Позже в своем выступлении я говорил, что правительство денег дать и не может, ибо в государстве, где не работает промышленность и не существует сельское хозяйство, денег взять неоткуда, их можно только отнять у пенсионеров, образования и детей, бюджет на пределе.
Теперь о фактах. Во время пожара в особняке МИДа сгорели картины Врубеля и четыре панно Богачевского. Лужков реконструирует Гостиный Двор, надстраивая над ним еще один этаж, но все почему-то забыли, что это творение Кваренги. О безобразиях возле Кремлевской стены. И еще фактик: за год от суррогата водки в стране погибают до 50 тысяч человек.
Интересно говорила Доронина, она начала с каких-то стихов, к месту, Есенина, и получалось все значительно. Я сидел недалеко от нее и видел ее лицо, песцы, сапоги с цепями и застежками, жемчуга и руку, лежащую на коленях. Актриса она редкостная, потому что сумела передать свою страсть и пафос залу. Речь ее тоже о гибели культуры, культуры русской. Дальше, несколько затянув, она рассказала о разделе МХАТа, это, как считала она, был пробный шар к уничтожению русского театра. Система Дорониной кажется довольно логичной. В своей речи я сумел не подделаться под общий плаксивый тон и сохранить объективность. Проблема, как считаю я, не в министре и правительстве, а во власти как таковой. Только изменение ее может привести снова к созданию подшерстка культуры. Я рад, что в присутствии Зюганова смог спросить у него: "Почему, Геннадий Андреевич, вы так блистательно сумели проиграть президентские выборы?". Фраза буквальна, потом я говорил об отсутствии новых идей, лозунгов и политической воли к победе. Сначала, когда я рассказывал об институте и о моих знаниях хозяйства и канализации, о недостатках лицемерного государственного финансирования, он удовлетворенно и одобряюще кивал мне головой. Сидящий с ним рядом Рыжков недоумевающе глядел на меня, особенно когда я закончил и мне много хлопали. Впрочем, во время фуршета Зюганов подошел и сказал: "Благодарю за жесткую критику". Тут же я договорился с ним о встрече в нашем институте.
Кормили в Думе хорошо. Были водка, вино, шампанское, ветчина, сервелат, прекрасные сандвичи с селедкой — специалитет комитета по культуре, фрукты. Хорошо поел за счет налогоплательщиков.
28 ноября, четверг. Не писал дневник больше недели. Как всегда, с трудом доработал неделю, а в субботу уехал в Обнинск. Простудился или в бане, или утром на террасе, когда начал писать доклад. Как всегда, я беру на себя груз лишний, не умея отстоять себя, и вхожу в чужие обстоятельства. Так и тут: позвонили из Министерства просвещения, вернее, из того "отделения" нашего министерства, которое было раньше "министерством просвящения", и попросили принять участие в конференции "Русская школа". Памятуя, что я общественный, в кавычках, деятель, я согласился. Дел в институте было столько, что своевременно подготовиться я не сумел, заболела Екатерина Яковлевна, наша институтская стенографистка, и я к субботе, когда наступило время одуматься и оглядеться по сторонам, оказался один на один с этим самым докладом. Правда, Лев Иванович и Александр Иванович Горшков снабдили меня некоторыми материалами. Пришлось работать всю субботу на даче, а утром вместе с компьютером я перебрался на террасу и просидел там часа два. Вот здесь и простудился. Ну, еще грешу и на вечернюю баню, которая была очень хороша.
В понедельник, несмотря на нездоровье, сделал этот доклад, и вернувшись домой, принялся читать "Ночного сторожа" Валеры Осинского. Роман по общей идее оказался не таким уж плохим, даже интересным: грустная любовная история на фоне выдавливания русских из Молдавии. Валера очень хитро все мотивировал и даже сумасшествие главного героя подкрепил некоей генетической подпорченностью — его отец и мать двоюродные брат и сестра. Хорошо придумана специальность героя — он ездит по стране вместе с вагоном-рефрижератором. Картины быта и картины распада страны. Все это сдобрено так увлекающими меня "социалистическими хитростями" — бесконечными приемами воровства. Но, как почти всегда у Осинского, все это написано весьма плохо, нет культуры и образованности, слово корявое, мутное. Во вторник наметил лишь абрисы разбора, в следующий вторник возьмусь за главное, за стиль.
Вечером среды и утром четверга читал "записки стенографистки" — книжку, которую написала Екатерина Яковлевна. Все это оказалось значительно лучше, нежели я мог себе представить. Интересна сцена возле синагоги и информация, что весь район Бронных был заселен евреями. Сколько, оказывается, страстей бушевало вокруг Литинститута! Мне сейчас, когда я работаю здесь, кажется, я столько отдаю своих жизненных сил, очевидно, последние минуты незамутненного старостью сознания распыляю среди этих дворов, аудиторий и коридоров, что каждый камень еще сто лет будет кричать обо мне. Не будет, забудут на второй день. Столько глупцов, негодяев, честолюбцев и тупиц вкладывали свои усилия в это заколдованное место! Собственно, об этом и мемуары Екатерины Яковлевны. Сколько мошек летело на этот свет! Впрочем, с грустью я понимал тщетность любых человеческих усилий. Все поглотит жерло забвения. Тем не менее радуюсь этой маленькой книжечке. Всю жизнь проведя возле пищущих людей, перепечатав столько книг и пьес самых великих советских писателей, понимая невероятность человеческого дара отражать реальность и придумывать новую, не надеясь ни на что, человек вдруг взял и сумел написать свою собственную книгу. Как поднимется авторитет в собственной семье! Как возвысится самооценка! Но и мне приятно быть неким богом-созидателем и Гарун-аль-Рашидом.
Вечером в четверг состоялся ученый совет. Выступала Н.И. Дикушина со своими изысканиями по письмам Фадеева. Утвердили добавления в устав, и добавили новых членов ученого совета: Оля, Сережа, Коля. Делал я это отчасти из-за голосов, приближаются новые выборы и нужен "свой" электорат. И тем не менее стремлюсь, чтобы судьба вновь повернулась и сама, помимо моих боязливых желаний и наперекор им, освободила меня от этой непомерной тяжести, хочу на волю. Как и годы, проведенные на радио, кажутся мне проведенными в одной комнате, так и почти пять лет в институте — это годы, проведенные в моем кабинете. Перед глазами все один и тот же "пейзаж": облупленная стена, окно с решеткой, знамя с неизменными буквами и Лениным, стол, заваленный бумагами. Сил писать, управлять, терпеть больше нет. Написал ли я, что назначил на следующий четверг конференцию? По идее, по требованию Минвуза мы будем утверждать поправки к уставу, но на самом деле все должно решиться: останусь ли я на второй срок.
