Тихо прикрыл дверь и вышел на улицу. Над крышами домов, обволакивая трубы, лохматился туман, с неба незримо и упорно валила морось, — на душе было мрачно и тоскливо. Может быть, впервые за двадцать два года жизни Вениамин испытал сосущее чувство безысходной тревоги. Хотел бы увидеть соседние куреня, левады, людей, собак и кур, копошащихся на снежных проплешинах, но не было никаких признаков жизни; древнее селение казаков словно бы вымерло.

Паньшино — большой хутор. Он мог бы называться и станицей, но еще со времён Стеньки Разина, который здесь со своими двумя братьями начинал собирать боевую дружину, Паньшино назывался хутором — и до нынешних времён он упорно хранил своё родовое имя. Вениамин вспомнил, что в этот ноябрьский день три года назад умерла его мама, и решил в память о ней устроить хороший завтрак. Спустился в погреб, искал на полках банки с перцем, огурцами, помидорами, но банок не было. И не было в ящиках с песком моркови, не висели под потолком гирлянды сушёной рыбы — пусто было в погребе, и лишь в углу стоял небольшой бочонок, и в нём он нашел несколько солёных огурцов. Ни он, ни отец ничего не сеяли на огороде, и нечего было хранить в погребе. Вспомнил, как тут много было всего при маме и как отец заставлял его вскапывать грядки, сеять разные овощи, картошку, и затем удобрять, поливать — и так всё лето, до тех пор, пока не соберут урожай и не заложат его на долгое хранение в погреб. Но потом мама заболела, а отец всё больше пил — земля на леваде заросла сорной травой.

Вылез из погреба, пошёл в магазин. Денег у него хотя ещё и немного, но водились, и он в магазине закупил продукты. Хотел бы обойтись без вина, но отец его не поймёт и никакого завтрака без вина не получится. Купил бутылку слабенького красного и пошёл домой. Отец ещё спал, и Вениамин без него накрыл стол чистой скатертью (ещё осталась от матери), красиво расставил тарелки, рюмки, нарезал хлеб, мясо, овощи. И пошёл будить отца. Сегодня он не станет с ним ругаться и упрекать его за пьянство тоже не станет.

Разбудил. Сказал:

— Отец, пойдём завтракать.

Николай Степанович с трудом открыл глаза, с удивлением смотрел на сына. Что это с ним случилось? Давно не было такого, чтобы вот так — тихо, по-хорошему сын к нему обращался.

— Ты чего?

— Завтракать пойдём. Маму помянем. Небось не забыл: нынешним днём мама умерла.

— Ну, да — умерла. И что же? Ты чего такой?

— Какой?

— А такой. Нормальный. Обычно лаешься, а тут…

— Ладно тебе. Поднимайся. Я в магазин ходил. Вина принёс.

— Вина?

— Да, и вина.

И отец снова смотрел на своего Веньку. Не узнавал его, не верил, что сын с ним вот так… по-человечески. Не как обычно, когда только и слышишь от него ругань.

Не спеша поднялся, умылся, сел за стол. А тут на столе варёная картошка, огурцы, мочёные яблоки. И вино, и рюмки. Глухо проговорил:

— Да, сынок. Умерла наша мама, рано ушла от нас. Ей бы жить да жить… Ну так выпьем за упокой души. Царствие ей небесное. Поспешно разлил вино, выпил. Осмотрел стол: нет ли ещё и водки? Помрачнел, стал поспешно есть.

— Ты бы водочки купил. А вино — что ж? Оно и есть вино. Толк от него небольшой.

— Скоро и вино запретят. А уж водку-то и совсем прихлопнут.

— Кто запретит?

— Старики. Вон в Каслинской: дед Гурьян собрал казаков на майдан и — запретил.

— Как это запретил?

— А так, сказал: больше ни капли и — баста. И не пьют казаки. Как бабка заговорила.

— Слышал я про это, но не поверил. И что же?.. Послушались казаки?

— А как не послушаешься? Гурьян сказал: кто нарушит запрет, того плёткой на майдане. При всём честном народе.

— Да ну! Врёшь ты, Венька!

— Вот те крест. От меня запах как услышала Мария, знакомая девчонка, так и сказала: объезжай станицу стороной, а не то казаки услышат спиртной дух, так на майдане плёткой отстегают.

Отец слушал, а сам наливал себе вина и пил одну за другой рюмки. О сыне он как бы забыл, не хотел с ним делиться драгоценной влагой. Пил и с тревогой смотрел на дно бутылки — оно неумолимо приближалось.

Спросил:

— А Камышонок?.. Неужели и он?..

— Его-то есаулом назначили. Он и будет пороть провинившихся. Он теперь трезвый как стёклышко. Там в станице храм старинный восстанавливают, так и он помогает. И будто бы бесплатно.

Николай Степанович торопливо допил вино и посмотрел на свет: не осталось ли там чего. И не сразу поставил её на стол, а покрутил в руках, ещё раз посмотрел на свет и, убедившись, что в бутылке не осталось и капли, шумно и почти трагически вздохнул.

— Водочки бы, — тихо попросил сына.

— Не, водочки нельзя. Теперь, я думаю, и вина, и пива нельзя будет пить. Я так и капли в рот не возьму. В Каслинской разговоры слышал: будто от спиртного Россия погибает. Если вас, пьяниц, не остановить, так казаки и совсем сопьются, а за ними и бабы. Так что, отец, давай зарок дадим: не пить больше. А я тебе работу найду. Там, в Каслинской, две фермы наладили, работники нужны.

Отец встревожился; в глазах его даже страх появился. Как это не пить? — говорил он всем своим существом. Да разве можно такое?..

А сын продолжал нагнетать страху:

— У нас на хуторе кто самый старый человек?.. Кажется, дед Амвросий? Так я к нему пойду сегодня, расскажу, как дед Гурьян приказ на трезвость отдал. И наш дед такой приказ отдаст. Он же знает обычай казаков. У нас извечно так: если старик сказал — выполняй. А не то, выведут на холмик, где домик Степана Разина стоял, и при всем честном народе плёткой отстегают.

— Ну-ну! — возвысил голос Николай Степанович. — Не вздумай у меня. А то я живо!..

— А чего живо-то? Да ты посмотри на себя: ты уж и ребёнка одолеть не сможешь, а не то что меня. О тебе же хочу порадеть, да о таких, как ты. Вас-то, выпивох, много на хуторе. Спасать вас надо. Вот и пойду к старику.

Вениамин решительно поднялся и направился к двери. Отец к нему. И этак тихо, с покорностью в голосе:

— Вень!.. Дай на бутылочку.

— Нет, отец. С пьянством будем кончать. Мне жениться надо, а как я тебя такого невесте покажу? Да она испугается и не пойдёт за меня. Ты посмотри-ка на себя в зеркало. На кого ты похож?..

Вениамин хлопнул дверью и направился к деду Амвросию.

Дед Амвросий жил посредине хутора возле холма, на котором стоял домик Степана Разина. Ему было сто два года, но он держался на ногах, в любую погоду и в любое время года работал в саду, а если и не в саду, то обязательно что-то делал. Старуха его давно умерла, два сына и дочь жили в городе, звали его к себе, но он говорил: пока я ещё не старый, буду жить у себя. Возле дома у него висела рельса, и он два-три раза в год собирал хуторян, давал распоряжения. Давно им сказал, чтобы землю не продавали и цыган из хутора прогоняли. Но, видно, из-за этого его национализма Тихон Щербатый и прислал администратором на хутор залетевшего на Дон из каких-то краёв нерусского человека по имени Хасан. Хасан этот жил на хуторе один, но в конторе сидел редко, а всё больше ошивался на районном рынке, где у него было много родственников и друзей.

Чубатого дед встретил у калитки, спросил:

— Чего тебе?

— В Каслинской был сбор, дед Гурьян приказал казакам не пить.

— Ну? А они?..

— Не пьют.

— Хорошо. У тебя труба есть?

— Нет у меня трубы.

— Ну, тогда ударь в рельсу.

Вениамин с радостью принялся колотить в рельсу. И колотил долго, и сильно — так, что могучие звоны далеко катились за Дон.

Люди сходились. И скоро на холме, с которого Разин начинал свой грозный поход по земле русской, уж сошлись стар и мал — весь хутор. Возле деда, как всегда, стояли два казака: один пожилой и бородатый Василий, а другой молодой, угрюмый и молчаливый Григорий.

Старик церемоний не разводил, он сказал:

— В Каслинской взялись за ум, бросили пить, живут по-божески, а мы?.. Хуже, что ли, их?..

Казаки и казачки замерли, и даже дети стояли тихо. Дед Амвросий повернулся к Василию, затем к Григорию. Тихо проговорил: