Закипала буза, и Тихон знал: расползётся она по всему району.

Неожиданно, как всегда без стука и доклада, вошёл Нукзар Шапирошвили. С шумом прочистил в платок свой огромный, покрасневший от простуды нос, огляделся по сторонам и, вперив в собеседника выпуклые, замутнённые вечной тревогой глаза, заговорил почти шепотом:

— Казачьё голозадое хвост задирает кверху. Дед Гурьян воду замутил.

— Гурьян — это опасно, — подлил масла в огонь Щербатый. — Если Гурьян — жди беды. Он что скажет, то люди делают. Казаки так… атамана слушают.

— Какой атаман? Старик полумёртвый. Я буду вот… показывать, и он упадёт от страха.

Нукзар вынул из-за пазухи кинжал, блеснул им перед носом Щербатого. И тут же сунул его за пазуху. А Щербатый вдруг ни с того ни с сего проговорил:

— Правду, что ли, гуторят, будто вы и не грузины, а…

— Что, а?.. Кто же мы, кто?.. Турки мы, чечены — да?.. Нас Москва любит, нас Кремль хочет. Да?.. Сидишь в кресле начальника, а не понимаешь?.. Кремль не хочет русских, он боится вас. И Сталин вас боялся, и Брежнев, и Хрущёв… Вас все боятся — вы бешеные! А мы не русские и скоро всю Россию в карман положим. Деньги-то взяли у вас, а где деньги, там и власть. Абрамович, Ходорковский — вот ваша власть. Они нам деньги дадут, а не вам. Скоро мы всю землю купим. Арифметика простая, а вы понять не можете.

Щербатого заели эти слова, в нём казацкая кровь зашевелилась, подступила к вискам, застучала, закипела. Заходясь от злости, выдохнул:

— Деньги — дело наживное, сегодня их захватил Абрамович, а завтра русский народ реформу объявит, и деньги ваши в бумажки превратятся.

— Наши деньги, наши?.. А твои?.. Забыл, сколько папок со стола этого перетаскал?.. Забыл, а мы помним. И каждый доллар у нас на учёте. Сегодня ты здесь сидишь, а завтра вот!..

И Нукзар сделал из пальцев решётку. И ещё сказал:

— Если бы тюрьма, а то есть похуже…

Грузин, турок или чечен снова выхватил сверкающий синеватой сталью кинжал.

Казачья кровь закипела ещё сильнее. Щербатый, не помня себя, вскочил из-за стола и с размаху кулаком саданул Нукзара. Тот рухнул на пол и с минуту лежал недвижимый, и глаза его были закрыты, а из разбитого рта текла струйка крови.

Поднялся грузин, залез в кресло. Повернулся к Щербатому: тот стоял поодаль от стола и дрожал от гнева. И смотрел на грузина так, что тот съежился и онемел от ужаса.

Да, страшен русский человек в гневе, особенно в минуту, когда кинут ему в глаза оскорбление; и не его лично оскорбят, унизят, облепят грязью, а его Родину, землю отцов, Россию оскорбят, Русь святую, юдоль и обитель русичей живых, и тех, кто лежит в могилах и уж не может постоять за себя. И тот сонм синеглазых славян, что ещё появится на этой земле. Откуда было знать залётному лиходею об этой извечной черте человека русского, о том, что и последний измерзавившийся негодяй, но если в нём течёт русская кровь, становится неустрашимым богатырём, если вдруг увидит он, что посягнули на святая-святых — землю Отчую.

Глухо проговорил Щербатый:

— Земли нашей вам не видать. Русская земля не подлежит продаже!..

Нукзар ничего не сказал в ответ, а только вытерся рукавом, поднялся и поплёлся к двери. И уж только взявшись за ручку, прошипел:

— Алькайда память хороший. Будет делать тебе газават.

В тот же день Нукзар показал Щербатому, какая у него память и как он может расправляться со своими врагами. Надо сказать, что он ещё утром мучительно думал о мести старику Гурьяну за нанесенный удар по всем его планам и замыслам. Старый казак встал на пути турецких эмиссаров; они были даже и не чеченцы, а лихие молодцы из Турции, хорошенько и сами не знавшие своей национальности, — и залетели на берег Дона по воле нового русского, вдруг завладевшего десятками миллионов долларов и получившего задание скупить и оформить на него лучшие земли района и, особенно, угодья бывшего колхоза «Красный партизан», где были хлебные поля, бахчи и сад, в котором обильно плодоносили десять тысяч яблонь, груш и сливовых деревьев, и прихватить земли соседнего района… Планы грандиозные. Им помогали люди из города. И два мальчика, сидевшие в Кремле, тоже «получили на лапу» за успех предприятия, и вдруг — обвал, катастрофа. Ста- рик приказал не пить, не продавать землю, а бабам рожать. Вот те раз!..

Первой мыслью Нукзара была — месть! Посоветовался с Авессаломом. Тот тоже: месть!.. И глубокомысленно присовокупил: «Эти казаки трусливы, не то, что прежние — ну те, которые по степи с шашками скакали. У этих и мозги, и кишки, и всё тело спиртом пропиталось. А если уж спирт, то человек ни о чём думать не может, а только о вине. У него всё горит внутрях. Ему водки давай. Старика уберём — и они снова пить начнут».

Умные это люди, Нукзар и Авессалом, очень умные, во многих хитростях преуспели их восточные мозги, но вот простой вещи они уразуметь не могли: не старец вдруг отрезвил станицу, а беда. Землю будут продавать! — вот что электрической искрой влетело в головушки казаков. Пропасть они увидели перед собой. Опасность. И всколыхнулись в них заложенные праотцами гены, взыграла буйная кровь защитников рода и Отечества. И тут уж знайте все враги нынешние и будущие русского народа: биться русичи будут до конца!..

Не знал, не ведал всего этого житель гор и жарких каменных степей Нукзар, а по-первородному какой-нибудь Ахмет или Бекбула, поддался звериному инстинкту — резать! — и, едва дождавшись полуночи, подкрался к ветхому домику Гурьяна Цаплина, вошёл в никогда не закрывавшуюся на ночь дверь горницы и увидел в свете неверной луны кровать, а на ней что-то дыбилось, топорщилось. «Старик! Он — старик!» И, крадучись, с блеснувшим под луной кинжалом, направился к кровати.

А старик лежал на печи. И в тот момент, когда Нукзар подходил к двери, старика достала лапой его собачка, разбудила. Старик слез с печи, встал в угол возле своей дубины. Слышал и увидел из своего тёмного угла, как в хату вошёл непрошеный гость. И видел, как с кинжалом он крадётся к его постели. Положил правую руку на комель дубины. И когда Нукзар с кряканьем вонзил кинжал в одеяло, старик правой рукой взял дубину и в тот момент, когда Нукзар, услышав шорох в углу избы, направился к нему с кинжалом, сунул ему в лицо дубину. Турок присел и опускался всё ниже, таща за собой одеяло, в которое вцепился, холодея от ужаса. Потом он поднялся и метнулся к двери. Побежал к машине, на которой приехал из района, и на ходу орал нечеловеческим голосом. А добежав до машины, упал на дверцу, остававшуюся незакрытой, жадно глотал воздух и, наконец, затих, свесив безжизненно руки. На крик к дому Гурьяна бежали полураздетые казаки и казачки. Одни заходили в дом, другие сгрудились вокруг машины. Кто-то сказал:

— Он мёртвый. Не трогайте! Позвоним в район.

А в доме с печки, кряхтя и постанывая, слезал дед Гурьян. Он, конечно, всё понял, но спросил:

— Чевой-то вы все вдруг всполошились, как куры на нашесте?..

Назавтра утром к дому Гурьяна одна за другой подходили машины, и все импортные, дорогие, вольвы да джипы, бэмвэшки да мерсы. Прикатили все начальники из района, двое от губернатора, и даже из Москвы прилетели на самолёте. Дом и всю усадьбу деда облепила ребятня и девчонки, которых в станице теперь стало много. Взрослые казаки стайками грудились поодаль, думая и гадая, что он за человек, этот Нукзар, если уж из-за него всполошилось так много начальства?..

О том, что горец проник ночью к деду Гурьяну и пронзил одеяло и матрац кинжалом, никто ещё не знал. Да и не могли в это поверить: слишком нелепым казалось такое нападение на старика. Прокуратура поручила вести дело Павлу Арканцеву. Он находился в Каслинской в длительной командировке с целью найти источник фальшивых долларов.

Павел приступил к делу немедленно, фотографировал все детали происшедшего, составил бригаду понятых и в их присутствии осматривал и заносил в протокол изорванную кинжалом постель старика, затем опрашивал Гурьяна, который держался спокойно и рассказывал всё по порядку. Старший врач сделал предварительное заключение: смерть наступила от разрыва сердца, то есть от обширного инфаркта.