По языческим понятиям, не было ничего плохого в том, чтобы наряду со своими богами почитать еще и чужих (например, греческого Христа) или отождествлять своих богов с чужими, лишь бы не отступаться полностью от веры отцов и сохранять уважение к ней. Христианство же видело в этом «двоеверие», явление худшее, чем само язычество. Тем более что дело здесь было вовсе не в плохом знании христианства. «Не токмо же то творят невежи, но и вежи Попове и книжници», — с возмущением писал о почитателях Перуна и Даждьбога анонимный средневековый автор — «христолюбец и ревнитель по правой вере». Гениальный автор «Слова о полку Игореве», пронизанного языческим мировоззрением, вовсе не был врагом христианства: «поганый» у него — ругательство, прилагаемое к внешним врагам Руси. Тем временем в глухих лесах по Збручу все еще стояли священные языческие города, просуществовавшие до самого татарского нашествия, и галицкие князья не пытались устроить против них крестовый поход. В эту эпоху и жил один из «веж попов и книжников», знаток «глубинных книг» — Авраамий Смоленский (ок.1146–1219).
Авраамий происходил из знатной и богатой семьи. Отец его был приближен к князю. Сын, с детства больше всего любивший книги и церковное пение, после смерти родителей раздал имущество беднякам и ушел в монастырь. Начитанный, скромный и послушный монах, став священником, приобрел невероятную популярность в городе как проповедник и учитель. И вдруг на него ополчилось все смоленское духовенство. Авраамия схватили и потащили на суд, призывая сжечь, утопить или распять на стене опасного «еретика». Единственным обвинением было чтение «глубинных [голубиных] книг». Смоленские «христолюбцы» готовы были дойти до глумления над Распятием. Однако на сторону Авраамия встали князь и светская знать. Хотя княжеский суд оправдал вольнодумца, Авраамия изгнали из города. Но вскоре случилась сильная засуха. Епископ тщетно правил молебны. В таких случаях, бывало, владык сгоняли с престолов. И архиерей взмолился к гонимому им «еретику» о прощении. После молитвы Авраамия засуха прекратилась, и он предстал в глазах народа могущественным святым. Умер Авраамий игуменом своего монастыря.
Так что же было в таинственных книгах, известных Авраамию? М. Л. Серяков убедительно доказывает: языческий текст «Голубиной книги», восходящий к общеиндоевропейской древности, существовал уже тогда, когда вещий Олег назвал Киев «матерью городов русских» (в стихе мать городам — Иерусалим, но мать землям — Святорусская земля). И христианизация текста началась уже в конце X–XI вв., когда святым покровителем Руси считался римский Папа Климент, умерший в ссылке в Херсонесе. С XII в. его в этой роли вытеснил св. Андрей. Загадочная книга «Глубина», поначалу терпимая Церковью, существовала уже в XI в. (упоминается в «Изборнике» Святослава 1073 г.). Вполне вероятно поэтому, что именно Авраамий Смоленский и придал «Голубиной книге» тот вид, в котором ее сохранили духовные стихи.
Возможно, знаком был с книгой и новгородский владыка-вольнодумец Василий Калика. По крайней мере, в варианте стиха, записанном на далекой Индигирке среди потомков новгородцев, вместо Давида выступает некий Калига.
Доработка текста, письменного или устного, продолжалась и позже, до XV–XVI вв. включительно. Предсказание, что конец света «при восьмой будет при тысяци», явно появилось не позже 1492 г., 7000 года от сотворения мира, когда все православные народы ожидали Страшного суда. Светопреставление так и не состоялось, зато католик Колумб открыл Америку, изменив этим судьбы мира. А слова о том, что в «Голубиной книге» «напечатано», — вставка, сделанная не ранее начала книгопечатания в России (1564 г.).
В дальнейшем мы будем называть «Голубиной книгой» несохранившийся письменный текст, а «Стихом о Голубиной книге» или просто «стихом» — донесенную до нас каликами перехожими устную версию.
Итак, языческая «Голубиная книга» была! Но разве были у славян-язычников книги и вообще письменность? Заметим, что отсутствие у народа письменности — вовсе не показатель какой-то дикости и тупости. Веды и Авеста долгие века бытовали лишь в устной форме, а кельтские друиды вообще принципиально не записывали своего учения. Славяне же задолго до своего крещения имели письмо (на основе греческого), лишь усовершенствованное в IX в. Кириллом-Константином и Мефодием. Древнейший образец этого письма — надпись на скромном лепном черепке III–IV вв. из селища Рипнев на Западном Буге. И это — имя божества: «Ладо». Известно и еще несколько подлинных славянских дохристианских надписей. (Поддельных, к сожалению, гораздо больше; чего стоит одна только коллекция «приллвицких идолов» с безграмотными, порой непристойными «руническими» надписями, изготовленная в XVIII в. бронзовщиком Г. Шпонгольцем!) Ученые-профессионалы, увы, почти не занимаются ими, избегая всего, связанного с «сенсациями», да еще политизированными.
Письмо было, но были ли книги? Ближайшие соседи и сородичи славян — германцы примерно тогда же создали свои руны (на основе ретоэтрусского алфавита), но употребляли их исключительно для коротких магических надписей и эпитафий. «Эдда» была записана латиницей уже в христианские времена. А что же знаменитая «Велесова книга»? Как ее переводчик и исследователь[1], вынужден разочаровать всех почитателей этой талантливой и мудрой славянской книги. Она создана не в IX, а в XIX–XX вв., и не языческими волхвами, а русским антикварием А. И. Сулакадзевым и славистом-любителем, белоэмигрантом Ю. П. Миролюбовым. Для пропаганды своих патриотических взглядов они избрали не лучший способ, но по крайней мере не искали корысти, как Шпонгольц. Доказательств же того, что в их руках побывал подлинный древний текст, увы, пока что нет. Но разве можно исключить из истории европейской культуры «Песни Оссиана» потому, что их создал не кельтский бард III в., а писавший под его именем в XVIII в. шотландский поэт Дж. Макферсон?
Но все же для того, чтобы сложить миф об упавшей с неба священной книге, нужно иметь книги или, по крайней мере, знать, что это такое. Христианские священные книги были известны славянам по крайней мере с середины IX в. Это русские Псалтирь и Евангелие, виденные Кириллом-Константином в Херсонесе, согласно его житию. (Русская Толковая Палея XV в. даже называет создателем славянской письменности херсонесского русина, а Кирилла — его учеником). Вполне возможно поэтому, что славянские волхвы уже тогда начали создавать в противовес христианскому — свое Священное Писание.
И тут следует вспомнить гипотезу В. Н. Топорова о Бундахишне. Эта книга, созданная зороастрийскими жрецами-мобедами в III–V вв., излагает Дамдаднаск — утраченную космогоническую главу Авесты. Сохранились два варианта Бундахишна: краткий («иранский»), строго ортодоксальный, и «Большой» («индийский»[2]), изобилующий фольклорно-апокрифическими мотивами. Могли ли славяне-язычники знать эту книгу? Во второй половине IX в. русские купцы регулярно ездили из Киева через Хазарию в Рей (нынешний Тегеран) и оттуда в Багдад, добирались даже до Индии и Китая. Об этом писал не кто иной, как арабский географ Ибн Хордадбех, заведовавший тогда почтовой станцией в Рее.
Среди Афанасиев Никитиных IX в. могли быть и волхвы. Другие арабские и персидские авторы тех времен говорят о неких русах, живших на побережье Дагестана и воевавших в VII в. с персами и арабами. Русская «Степенная книга» XVI в. упоминает о войнах Руси с персидским царем Хоздроем. Это Хосров I Ануширван (531–578) или Хосров II Парвиз (590–628). Серебряные сасанидские сосуды обнаружены в Перещепинском кладе на Полтавщине, зарытом в VII в. славянским князем или болгарским ханом.
Что же общего у «Голубиной [глубинной] книги» с Бундахишном? Прежде всего сама тема (сотворение и устройство мира), название, связанное с понятием «глубина», и вопросно-ответная форма (в Большом Бундахишне — Заратуштра спрашивает, Ормузд отвечает). Затем миф о создании мира из частей тела Бога (есть лишь в Большом Бундахишне). И, наконец, представление о главном звере, главной птице, горе, реке. Всего этого недостаточно, чтобы видеть в «Голубиной книге» простой перевод Бундахишна, но в таком подходе и нет нужды. Главное — сама идея «глубинной» книги (а не, скажем, священной песни), повествующей о происхождении и устройстве мира. Идея, общая только славянам и иранцам — в отличие от упомянутого мифа об изначальном первобоге-гиганте, имеющего общеиндоевропейские истоки. Но, чтобы заимствовать что-либо (не в порядке «обезьянничанья»), нужно обладать определенным культурным уровнем. Видимо, волхвы потому и заинтересовались иранской книгой, что нашли в ней нечто близкое славянским мифам и верованиям. Особенно сближало славян и иранцев повышенное внимание к этике, понимание мира как арены борьбы Света и Тьмы, Правды и Кривды, поиски места человека в этой борьбе, путей достижения им чистоты и святости. Сами славянские термины «бог», «вера», «святой», «благо», «зло» и многие другие — иранского происхождения. Это сближение началось даже не в VI в., а много раньше, в скифскую эпоху, когда до славян, звавшихся тогда скифами-пахарями, докатились волны религиозной революции, вызванной в иранском мире Заратуштрой[3].
