Его глаза тоже искали одну-единственную, и вот — наконец-то! Эльке танцевала с двоюродным братом, молодым уполномоченным по делам плотины, но ее уже заслонили другие танцующие пары. Тут находились девушки и с маршей, и с гееста, но до них Хауке не было дела. Потом скрипки и кларнеты внезапно смолкли, танец закончился, однако тут же начался новый.

Герой игры вертел головой, стараясь увидеть, сдержала ли Эльке обещание не танцевать с Оле Петерсом. При одной только мысли об этом Хауке едва удерживался от проклятий, но если бы так… Да, что же тогда?.. Однако в этом танце Эльке, очевидно, не участвовала; вскоре и он закончился, и начался следующий, двушаговый, недавно вошедший в моду; музыка резко заиграла, парни подскочили к девушкам, пламя свечей на стенах заколебалось. Хауке вытянул шею, стараясь рассмотреть танцующих; в третьей паре он узнал Оле Петерса, но с кем же тот танцевал? Его партнершу заслонял дюжий детина с маршей. Танец продолжался. Оле сделал оборот… «Фоллина! Фоллина Хардерс!» — чуть было не воскликнул Хауке и затем вздохнул с превеликим облегчением. Но где же теперь Эльке? Возможно, ее никто не пригласил, или она отказала Оле, а потом уже и всем остальным? Музыка прервалась; и потом опять заиграли новый танец; но Эльке так и не было видно! Вновь мимо него промелькнул Оле с толстой Фоллиной в обнимку. «Ну-ну, — подумал Хауке, — скоро Йесс Хардерс, после двадцатипятилетней службы, тоже отправится на покой. — Но где же Эльке?»

Хауке покинул свой пост у дверного косяка и протиснулся вперед, в глубь зала; и вдруг оказался прямо перед Эльке, сидевшей в углу с одной из старших подруг.

— Хауке! — воскликнула она, обращая к нему узкое лицо. — Ты тоже здесь! Я не видела тебя среди танцующих.

Я не танцую, — ответил он.

— Почему? — поинтересовалась Эльке; привстав с места, она продолжала: — Хочешь со мной потанцевать? Оле Петерса я отшила, больше он не подойдет.

Но Хауке не стал приглашать ее к танцу.

— Спасибо, Эльке, — сказал он. — Но я в этом не очень смыслю; над тобой станут смеяться, и потом… — Он вдруг запнулся и только посмотрел ей в глаза, как будто передоверив им высказать все, что творилось у него на душе.

— Что ты хотел сказать, Хауке? — тихо спросила она.

— Я хотел только сказать, Эльке, что сегодня — самый чудесный день в моей жизни.

— Конечно, ты ведь выиграл.

— Эльке, — проговорил он почти беззвучно.

Краска ударила ей в лицо.

— Ступай! — сказала она. — Чего ты хочешь? — и потупила взгляд.

Так как подругу увлек танцевать один из парней, Хауке сказал погромче:

— Я думал, Эльке, что выиграл нечто большее?

Она еще что-то разглядывала на полу; но затем медленно подняла глаза, в которых отражалась вся непоколебимая сила ее натуры; и на миг Хауке показалось, будто в него вливается горячий летний воздух.

— Делай, как тебе сердце велит, Хауке, — сказала она. — Мы вроде бы знаем друг друга!

В тот вечер Эльке уже больше не танцевала; домой они шли вместе, взявшись за руки. В небесной вышине над безмолвными маршами мерцали звезды; с востока дул ледяной ветер, но обоим, несмотря на легкую одежду, казалось, что наступила весна.

Хауке вознамерился приобрести одну вещицу, которая могла пригодиться только в неопределенном будущем; но ему хотелось спокойно подготовиться к предстоящему некогда празднеству. Поэтому в ближайшее воскресенье он отправился в город, к старому ювелиру Андерсену, чтобы заказать массивное золотое кольцо.

— Ну-ка, вытяни палец, я должен определить размер, — сказал старик, беря его за безымянный палец. — Какой он у тебя худой; у других-то потолще будет!

Но Хауке сказал:

— Измерьте-ка лучше мизинец!

Ювелир взглянул на Хауке озадаченно, но что ему до причуд молодых крестьянских парней!

— У меня есть такое среди девичьих колец, — сказал он.

Краска залила лицо Хауке.

Маленькое колечко как раз годилось на мизинец, и поспешно было куплено; расплатившись чистым серебром, с бьющимся сердцем, как бы совершив некий торжественный акт он спрятал приобретение в жилетный карман. С тех пор Хауке носил кольцо там каждый день, не без волнения и гордости, как если бы жилетные карманы затем и существовали, чтобы хранить в них золотые украшения.

Так носил он кольцо день за днем и год за годом и однажды даже переложил в карман нового жилета; повода к тому, чтобы оно было извлечено наконец на свет Божий, пока не предвиделось. Много раз Хауке задумывался над тем, не обратиться ли ему напрямую к хозяину, ведь отец как-никак владелец двора! Но, взвесив все обстоятельства, понимал: дело закончилось бы тем, что старик смотритель поднял бы на смех младшего батрака. Так и продолжали жить он и смотрителева дочь врозь, хоть и под одной крышей; Эльке замкнулась в девическом молчании, и все же оба словно следовали одним путем, рука об руку.

Ровно год после памятного зимнего праздника Оле Петерс взял расчет и женился на толстухе Фоллине. Хауке оказался прав: старик отправился на покой, и теперь уже не его дородная дочь, а зять разъезжал на гнедой кобыле, как говорили, никогда не глядя в сторону плотины. Хауке стал старшим слугой, а на его место наняли молодого парня; хотя поначалу смотритель не желал продвигать Хауке по службе.

— Уж лучше бы ему остаться младшим батраком, — ворчал старик. — Мне он нужен тут, за книгами!

— Тогда он тоже уйдет! — предостерегла отца Эльке.

Старик испугался и перевел Хауке в старшие батраки; но тот, как и прежде, помогал ему в расчетах и прочих делах, касающихся плотины.

Спустя еще один год Хауке заговорил с Эльке о том, что отец его стал плох; в течение немногих дней, когда хозяин позволяет ему поработать на отцовском дворе, ничего нельзя успеть; старик мучается, а любящий сын не в силах больше на это смотреть.

Разговор случился летним вечером; оба они, в сумерках, стояли под большим ясенем, что рос у дверей. Какое-то время Эльке молчала, разглядывая ветви дерева, и наконец ответила:

— Мне не хотелось бы советовать; я думаю, ты сам всегда знаешь, как лучше поступить.

— Тогда я должен от вас уйти, — заметил Хауке. — И в будущем уже не смогу к вам вернуться.

Эльке снова некоторое время молчала, наблюдая, как далеко за плотиной, над морем, догорает вечерняя заря.

— Ты ведь знаешь, что я была у твоего отца сегодня утром, — произнесла она наконец. — И застала его спящим в кресле; в руке он сжимал рейсфедер[43], а на столе лежала чертежная доска с наполовину готовыми чертежами. Он проснулся, когда я вошла, и устало заговорил со мной; когда же, через четверть часа, я хотела уже идти домой, он вдруг испуганно схватил меня за руку, как если бы боялся, что видит меня в последний раз; и все же…

— Что «все же», Эльке? — спросил Хауке, так как девушка медлила с ответом.

Две слезинки скатились по ее щекам.

— Я подумала тогда о своем отце, — сказала она. — Поверь, ему будет очень трудно, если ты уйдешь.

Как если бы понуждая себя что-то сказать, она продолжала:

— Порой мне кажется, что он готовится к своему смертному часу.

Хауке ничего не ответил; ему вдруг показалось, что кольцо шевельнулось у него в кармане; но прежде чем он успел подавить в себе недовольство, вызванное этим порывом, Эльке заговорила опять.

— Не сердись, Хауке, — сказала она. — Я надеюсь все же, что ты нас в любом случае не оставишь!

Хауке с горячностью схватил девушку за руку, и она не отняла своей руки. Так они стояли некоторое время в сгущающихся сумерках, наконец руки их разъединились, и каждый последовал своим путем.

Внезапный порыв ветра зашелестел кроной ясеня, застучал ставнями на фасаде дома; но постепенно воцарилась ночь, и тишина объяла огромную равнину.

Благодаря стараниям Эльке старик смотритель освободил Хауке от службы, хотя тот и не заявил своевременно о своем уходе, и теперь в доме появилось двое новых батраков. А через пару месяцев умер старый Теде Хайен, но перед смертью он позвал сына к своему ложу.