— А, Эльке! — обрадовался он.

Девушка остановилась и кивнула ему.

— Да, Хауке; знаешь ли, тебе следовало бы сейчас быть в доме.

— Правда? А зачем?

— Господин старший смотритель похвалил хозяина.

— Хозяина? А при чем же тут я?

— Ах, я хотела сказать, что он хвалил смотрителя.

Хауке густо покраснел.

— Теперь понимаю, куда ты клонишь.

— Не красней, Хауке; уж ты-то знаешь, кто заслуживает похвал.

Юноша взглянул на нее с улыбкой.

— Ты их тоже заслужила, Эльке.

Но девушка покачала головой.

— Нет, Хауке. Когда я была помощницей, нас не хвалили. Я могу только считать; но ты замечаешь все, что полагается смотрителю, ты меня опередил!

— Не думал я никого обгонять, в особенности тебя, — с мягким укором сказал Хауке и оттолкнул голову коровы в сторону. — Эй, Пеструха, вилы мои не съешь, и так тебе все достанется!

— Только не думай, что ты меня чем-то обидел, Хауке, — сказала девушка после краткого раздумья. — Ведь это дело мужское!

Хауке протянул ей руку.

— Дай мне на том твою руку, Эльке!

Краска покрыла смуглые щеки Эльке.

— Зачем? Я ведь не лгу! — воскликнула она.

Хауке намеревался ответить, но девушка уже выскользнула за дверь. Он снова взял вилы в руки и услышал, как на птичьем дворе громко заквохтали куры и закрякали утки.

Хауке служил у смотрителя уже третий год, когда, с наступлением января, подошла пора зимнего праздника, который тут называется «Шары на льду»[39]. От длительных морозов, при полном отсутствии ветров с побережья, все канавы между земельными наделами покрылись прочной хрустальной коркой, так что отдельные земельные участки превратились в обширное поле, на котором можно было метать маленькие деревянные, залитые свинцом шары, направляя их в цель. Изо дня в день дул легкий норд-ост, и все было в полном порядке; уже вызваны на поединок жители деревни, лежащей на геесте к востоку от маршей и оказавшейся победительницей в прошлом году, и вызов принят. С каждой стороны выставлялось по девять игроков; выбирались также старшины команд и судьи. Последние в спорных случаях решали, правильно или нет сделан бросок, и потому должны были уметь представить все в наиболее выгодном свете; для этого выбирались по большей части парни, которые, обладая здравым смыслом, хорошо понимали людей да к тому же еще за словом в карман не лезли. К таковым принадлежал Оле Петерс, старший слуга смотрителя.

— Вы только швыряйте как черти, — сказал он. — А уж болтать я готов задаром.

Вечером, накануне праздника, в боковой комнате деревенского трактира на геесте собралось несколько метальщиков, чтобы включить в игру тех, кто только что изъявил желание в ней участвовать. Среди кандидатов был и Хауке Хайен; поначалу он не хотел идти, несмотря на опыт и меткость своего броска; но он опасался, что Оле Петерс, которому отведена в игре столь почетная роль, не позволит его принять; Хауке не хотелось быть униженным. Но Эльке утром еще успела его уговорить.

— Он не посмеет, Хауке, — уверяла девушка. — Оле Петерс — сын поденщика, а у твоего отца есть корова и лошадь, и к тому же отец твой самый умный человек в деревне.

— А если все же решится?

В темных глазах девушки промелькнула насмешка.

— Тогда пусть утрется, если вечером вздумает танцевать с хозяйской дочкой.

Хауке кивнул ей, ободрившись.

И вот теперь молодые люди, пожелавшие участвовать в игре, стояли перед трактиром, переминаясь от холода с ноги на ногу, и разглядывали верхушку каменной церковной колокольни, располагавшейся неподалеку. Пасторские голуби, кормившиеся летом с деревенских полей, а зимой искавшие себе пропитания у крестьянских дворов и амбаров, только что прилетели назад и скрылись под гонтом колокольни, где были их гнезда; на западе, над гаффом, пылал огненный закат.

— Быть завтра хорошей погоде, — заметил один из парней, шагая взад-вперед. — Но холод лютый!

Второй, увидев, что голуби уже больше не летают, вошел в дом и встал у двери, из-за которой доносились оживленные голоса; остальные, в том числе и младший батрак смотрителя, последовали его примеру.

— Послушай-ка, Хауке! — сказал парень. — Там о тебе спор идет! — И парни отчетливо услышали скрипучий голос Оле Петерса:

— Младших батраков и подростков не допускать!

— Подойди-ка поближе. — Один из парней потянул Хауке за рукав, пытаясь подтащить к двери. — Услышишь, как высоко они тебя ценят!

Но Хауке вырвался и вновь ушел на улицу.

— Они нас не для того выгнали, чтобы мы подслушивали! — сказал он, обернувшись в дверях.

Перед домом стоял еще один парень.

— Боюсь, как бы не вышло загвоздки, — заявил он, — мне ведь еще нет восемнадцати. Надеюсь, они не потребуют записи о крещении. Тебя-то, Хауке, твой старший батрак непременно вытащит!

— Вот именно вытащит, — проворчал Хауке и поддал ногой камень, — но никак не «втащит»!

В комнате разгорелся громкий спор, но постепенно голоса смолкли, и вновь можно было различить тихий свист норд-оста, овевавшего церковную колокольню. Парень, что подслушивал у дверей, вышел опять на улицу.

— Так кого они допустили к игре? — спросил восемнадцатилетний.

— Вот его! — ответил тот, указывая на Хауке. — Оле Петерс хотел его в подростки записать, но все так расшумелись! Йес Гансен сказал, что у Теде Хайена есть скот и земля. «Да, — закричал Оле Петерс, — эту землю можно в тринадцати тачках прочь увезти!» И наконец в спор вступил Оле Хенсен. «Тише, вы! — крикнул он. — Я вас сейчас научу! Скажите-ка, кто первый человек в деревне?» Тогда они все замолчали и как будто задумались. И тут вдруг один сказал: «Так, на верно, смотритель!» И все другие тоже закричали: «Ну конечно, смотритель!» — «Ну а смотритель-то у нас кто? Только подумайте хорошенько!» И тут один стал тихонько смеяться, потом другой, и наконец все принялись громко хохотать. «Ну так позовите его, — сказал Оле Хенсен, — не хотите же вы самого смотрителя за дверь выставить!» Я думаю, они там до сих пор смеются, а голоса Оле Петерса больше не слышно, — заключил парень свой рассказ.

Почти в ту же секунду отворились двери, и из комнаты послышались голоса:

— Хауке, Хауке Хайен!

Громко и радостно отозвались они в морозной ночи.

Хауке поспешил в комнату, но уж не слушал разговоров о том, кто тут смотритель, и своих заветных мыслей никому не выдал…

Возвращаясь в хозяйский дом, он заметил Эльке, которая стояла внизу у самой калитки; свет месяца сиял над необозримой ширью белых от инея выгонов.

— Это ты, Эльке? — спросил юноша.

Эльке кивнула.

— Ну как? — в свой черед спросила она. — Осмелился он что-то сказать?

— Лучше бы он этого не делал.

— И что же?

— Да, Эльке, мне все-таки позволили завтра

попытать счастья!

— Доброй ночи, Хауке!

И она легкой походкой взбежала вверх по насыпи и скрылась в доме.

Он медленно последовал за ней.

Около полудня на дальнем выгоне, тянувшемся вдоль внутренней стороны плотины к востоку, собралось огромное количество народу. Люди то замирали неподвижно, то отступали на несколько шагов вниз по склону, ближе к своим приземистым длинным лачугам, когда деревянный шар, от удара такого же шара, что случилось уже дважды, летел под полуденным солнцем через очищенную от инея площадку. Команды игроков стояли посередке, их окружал и стар и млад. Тут были хозяева домов и постояльцы, и с маршей и с гееста, старики в длиннополом платье, неспешно покуривавшие короткие трубки, и женщины в платках и жакетах, с младенцами либо детьми постарше, которых приходилось держать за руку. Неяркое солнце отражалось меж верхушками тростника на льду замерзших канав, через которые теперь свободно переходил народ; стоял сильный мороз, но игра продолжалась, и глаза всех следили за деревянным шаром, от полета которого сейчас зависела честь целой деревни. Представитель деревенской команды имел белый, а от гееста — черный жезл с железным острием; этот жезл, при презрительном молчании или же под издевательские смешки, втыкался там, где деревянный шар заканчивал свой путь; победившей считалась команда, чей шар раньше достигал цели.