Для меня притягательная сила родины возросла основательно из-за Бориса. Он, наверное, прав, оставаясь здесь. Покинув родные места, он что-то в себе потеряет или утратит, как Есенин, цельность и ясность. Я-то упорхнула в самом нежном возрасте, становление мое пришлось уже на Москву. А каково Зилову, прожившему почти всю сознательную жизнь в одном месте? Я и то с кровью и мясом отрываюсь от родного края и родных людей, хотя давно уже не живу здесь…

Но как, как мне теперь смотреть на мир, как вернуться к обычным делам без него?.. Горло перехватывает спазм, душа ноет, как больной зуб, сердце сжало тисками, даже пот на лбу выступил. Не хватало еще умереть от разлуки! Так не бывает. Это только в романах сентиментальных разные Вертеры да Бедные Лизы умирают от любви. Мне, почтенной матроне, вовсе не к лицу.

Достаю Гумилевский сборник, включаю лампочку над головой, загадываю на Бориса. Открываю назначенную страницу и читаю нужную строфу:

Но всего мне жальче,

Хоть и всего дороже,

Что птица-мальчик

Будет печальным тоже.

Я выключаю свет, закрываю глаза, чувствуя, как слезы холодными струйками затекают в уши, и желаю только одного: чтобы сознание оставило меня хотя бы на эту ночь, иначе сердце разорвется от боли.

Прошел год, потом еще полгода. Стоит сентябрь, дождливый, холодный. Ритка пошла в школу, остальные — в институты. Кроме самого старшего, у которого родилась очаровательная дочка Аня. Лешка находится в вечном поиске хорошего места, вернее, жалованья. От этого наш бюджет основательно трещит по швам.

У Ольки и Антона платное обучение: я категорически не стала пихать их к себе в университет. Не хотят сами — нечего чужое место занимать. Когда-то я поступала сюда без всякой надежды на чудо. Знания были бессильны, тут работали иные законы, которые мне, советской идеалистке, были неведомы. Четыре раза я сдавала экзамены, и — чудо произошло. Анекдот состоял в том, что меня забыли оповестить о поступлении. Я прошла каким-то вторым списком, которого не видела: его огласили позже. О вожделенной победе узнала только через полгода, когда мой курс благополучно сдавал зимнюю сессию. Я позвонила в университет, чтобы узнать, когда можно забрать документы. Тут-то мне и сообщили, что я отчислена как неприступившая к занятиям. Впору было повеситься. Я проплакала неделю. Потом мой репетитор, который занимался со мною год абсолютно бесплатно, брызгая слюной, убедил попытать счастья еще раз. Мы поехали к декану факультета. Замечательный ученый, специалист по импрессионистам, наш декан совсем не был бюрократом. Он с улыбкой выслушал мою историю, и весь пыл, приготовленный репетитором для нападения и восстановления справедливости, пропал даром. Декан спросил, сколько раз я поступала, откуда приехала. Глядя с соболезнованием, иначе не скажешь, спросил:

— Как же это родители вас отпустили?

Имелось в виду: такую глупую, маленькую, беззащитную — и так далеко. Я производила тогда впечатление святой невинности. Один из моих поклонников говорил:

— С тебя пыльцу сдуть надо. А то взгляд у тебя — "Ах, что такое любовь?"

Одним словом, я поступила. Пришлось нагонять курс самостоятельно. Но что это было для меня после стольких мытарств!

Так вот. Лешку я пыталась поначалу пристроить получше, но все, что дается даром, даром и пропадает. Не в коня корм. Лешка бросил учебу. После этого я решила: пусть сами выбирают и добиваются. Они выбрали платные вузы, где за деньги все можно. Лешка с семейством снимает квартиру, которую, естественно, сам оплатить не может. Плачу я. Вот в таком водовороте и кружусь. Проблемы, проблемы. Конечно, не у меня одной так, куда ни глянь, всюду женщины тянут воз и, как правило, без всякой мужской помощи. Или это мне так кажется, потому что вокруг только такие семьи?

Впрочем, я счастлива моей семьей, мы дружим с детьми. Так сложилось, что в последнее время я окончательно лишилась круга ровесников и оказалась в изоляции. Единственная подруга вышла замуж и погрузилась в радости позднего брака. Машке стало не до меня. Готовит дорогому супругу вареники, беляши, печет пироги и — счастлива. Я прекрасно это понимаю: сама была такая, смотрела мужу в рот и ничего больше не видела вокруг. Однако потеря подруги, пусть временная (а я знаю, что временная) для меня сейчас особенно ощутима. Не с кем поболтать о своем, о женском. Мне не удалось даже толком рассказать ей о Борисе. Единственным собеседником и исповедником остается мой дневник.

Да, я не умерла от любви, не сошла с ума и даже не заболела от тоски. Однако жизнь без любимого для меня утратила свои яркие краски, все стало пресным, скучным, бесцветным. Мне кажется, я снова перестала жить. Механистически делаю то, что мне положено, что делала всегда. Все идет хорошо, только мимо. Это опять из мудрости Русского радио. А вот еще из Гумилева: "Все дела чужие, не мои". Я продолжаю участвовать в жизни детей, и это основное содержание каждого дня. Незаметно я потеряла интерес к себе, перестала обращать внимание на то, как выгляжу, во что одета. Мне просто стало безразлично это. Только необходимость показываться на лекциях перед молодежной аудиторией еще как-то вынуждает причесываться, накладывать простейший макияж, одеваться в более-менее приличные вещи. Я забросила науку, перестала интересоваться происходящим вокруг. Давно уже не подхожу к телефону, разве что, если дома никого нет. С работы мне звонят редко, а другие звонки, как правило, несут только неприятности. Девчонки щебечут часами, и я уже не гоняю их, как раньше. Было время, когда я ждала чудесного звонка и боялась его пропустить.

Уже Олька делает замечания:

— Что-то ты, маменька, совсем в упадок приходишь. Так нельзя. Посмотри на себя! Красивая, молодая, куда мужчины смотрят? — и добавляет с осуждением. — Сама виновата, что одна-одинешенька. Сидишь дома безвылазно, ни с кем не общаешься, никуда не ходишь. Выйди хотя бы на улицу или сходи в кино!

Я загнанно отругиваюсь:

— Да не хочу я в кино! Только расстройство одно. Американское не переношу, а нашего не показывают. Если же показывают, то такое! А просто так болтаться по улице нет охоты. Я лучше у телека на диванчике поваляюсь или книжечку почитаю.

Олька сокрушенно качает головой:

— Ну-ну. Потом не жалуйся, что никому не нужна.

Когда я приехала из Забайкалья, все сразу поняли: что-то со мной произошло. Ритка скакала вокруг:

— Мама такая красивая!

А Олька внимательно посмотрела:

— Признавайся: у тебя был роман?

Я загадочно молчала. Вспоминать и переживать прошлое заново не было сил. Я занималась этим всю дорогу домой.

Однако, несмотря на усталость от дороги и скорбь, явно рисующуюся в моем исхудавшем облике, я, видимо, так и лучилась внутренним светом. Тогда он еще горел. И первое, что я сделала после приветствий и бурных расспросов, это вошла в свою комнату, достала Зиловскую кассету и вставила ее в магнитофон.

Какую песню спеть тебе, родная?

Спи: ночь в июле только шесть часов, -

нежно выводил до боли любимый голос. Я свалилась на кровать и тихонько завыла.

Весь день провалялась лицом к стене, шевелясь только, когда нужно было перевернуть кассету и запустить ее снова. Дети старались не заглядывать ко мне. Даже Ритка, которая очень соскучилась и горела желанием поскорее обрушить на меня все новости. На следующий день я поднялась, засунула Борину кассету в самый заваленный шкаф и попробовала жить дальше. Тут у Ольги случилась несчастная любовь. Ее надо было поддержать, выговорить, помочь пережить тяжелый период. У Антона проблемы в институте, Ритка растет без отца и вдвойне требует внимания, а потом еще и Анечка подоспела. Так что я и вовсе почувствовала себя бабушкой, смысл жизни которой теперь — внуки и помощь детям.