От Володи Рогачева… Ничего не возьму от Володькп Рогачева! И думать о нем не стоит. Точка. Отношения с ним прерваны. Самим Володькой…»
Все произошло на следующее утро после той грозы… Ваня Кириленко был уже в госпитале.
Утром Володька подошел хмурый, глаза прищурены: «Ты почему меня в грозу не позвал? Знал ведь, где я…»
Крутилось на языке оправдание: «Думал, сам прибежишь… Ливень-то какой был». А Рогачев снова: «Почему сидел в домике? Почему не с Резо в станции?»
Зло взяло. Чего пристал, чего привязался?
«Ну, был… Ты — под скалою, я — в домике!»
Как исказилось лицо Рогачева, как округлились, полезли из орбит глаза! Никогда не видел его таким.
«А ты… ты почему меня не позвал? Ты… ты…»
«Казалось, скажи я ему еще слово и он разорвет меня на куски. Я ничего ему не сказал». Филипп вспомнил как Рогачев, круто повернувшись п сжав кулаки, отошел…
«Хотел ли я сделать кому-то плохо? — думал Бакланов. — Разве Рогачева я не звал? Моя ли вина, что он не слышал?.. Да, мог сбегать к самому обрыву, мог спуститься по ступенькам и найти его там под скалою… Но что бы от этого изменилось? Ваню все равно ударило бы, наверное… Все Случилось почти в то время… Ну, возможно, при Рогачеве все случилось бы… Возможно… А не уйди он к морю, мог бы с первых минут быть в станции, может, даже сам бы и за экраном сидел. Да не „может быть“, а наверняка сам бы и сидел! Выходит, что я даже спас его. А, глупость… Досадно… Кто знал, что такое случится? Воскресенье ведь. Ни полетов, ни учений, мы в график дежурства не входили, заявок не было…»
Спасительные аргументы… Один убедительнее другого… И все же спокойствие не приходило… Неожиданно явилось, как приговор самому себе: «Эх ты, поэт… „высокая душа“… О себе бы, о дезертирстве своем написать, чтобы все знали. Все. А ребята молчат. Даже Русов со Славиковым до сих пор почему-то считают, что я был в дизельной, а к Рогачеву какие претензии! Находился на территории поста, как услышал работу, так и прибежал. Да еще вдобавок жизнь Ване спас. Считайте, что герой». Филипп горько усмехнулся, покрутил головой, словно стараясь избавиться от тяжелых мыслей.
…Плескалось о валун море. Сгущались сумерки, и постепенно вверху, за кручей обрыва, угасли голоса людей, отурчали и удалились автомобильные моторы. Только тогда Филипп встал с «валуна откровенья». Хотелось поскорее услышать голоса ребят, молча посидеть среди них.
28
Из Морского — первые утешительные вести: Ваня Кириленко пришел в сознание, но говорить ему врачи не разрешают и к нему по-прежнему никого не допускают. Только дежурит возле женщина с обветренным, рано состарившимся лицом крестьянки, с шершавыми и добрыми руками. Мать.
Как хочется, чтобы все было хорошо! Далакишвили предлагал: «Ребята! Давайте напишем Ване письмо!» Славиков спрашивал: «Когда они там разрешат взглянуть на него?»
Парням с тридцать третьего нужна была, работа. Горячая, самозабвенная. Чтобы вылетали из головы грустные думы, чтобы снова ощутить кровную связь со всем, что требует защиты и что само способно дать силу и помощь.
И такую работу дали. Четверо суток не выключались дизели, вращалась антенна локатора, менялись у экранов солдаты. Четыре часа за экраном, четыре на записи координат, четыре на отдыхе. И снова за экран или к дизелю.
Шли учения, и на морской полигон непрерывно, волна;т волною, большими и малыми группами шли бомбардировщики.
Отбой дали неожиданно. И тем более неожиданно прибыла почта. Андрею письмо от Людмилы…
Читать, конечно, ушел к морю. Предусмотрительно прихватил с собою книгу, бумагу и авторучку. Чтобы ответ дать сразу. Мало ли как со временем получится.
Над самой головой проносились крикливые чайки. После недавнего шторма море было грязно-серым. Выброшенные на берег водоросли успели поблекнуть и высохнуть. Травы так много, словно море произвело генеральную уборку и вымело сор на берег. Остро пахло йодом. И еще рыбой.
Андрей взял из вороха вымытого морем мусора травинку. Почти белую, выцветшую на солнце. Расправил, и напомнила она ему полоску телеграфной ленты, какие клеют на телеграммы. Русов улыбнулся: «Море работало на совесть. Морской телеграф был перегружен. Тысячи тысяч телеграмм, обо всем на свете. О делах морских и о тех, что на берегу, возле моря…»
Андрей расправил травнику, похожую на лепту. Достал авторучку и вывел на травинке? «Срочная». Буквы сразу же обросли маленькими веточками, расплылись, но все же были заметны, особенно последние, где травяная лента успела высохнуть полностью.
Андрей положил лепту на тетрадь и, думая о своем, несколько раз написал: «Люда… Людмила…»
Он вздохнул, убрал с тетради исписанную травинку, выбрал из вороха новую, чистую, расправил ее.
И снова в памяти та ночь… Андрей ушел от Люды на час раньше, чем мог бы… Что гнало его, что заставило непременно уйти? Он и сам бы толком не объяснил, что именно… Беспокойство, тревога какая-то и щемящее чувство непонятной далекой вины перед ребятами, перед Ваней Кириленко… Ваня где-то борется за жизнь, может, бредит, мечется на кровати… Ребята на точке потерянные какие-то… До личного ли тут? Нет, он, Андреи, не мог быть тем прежним, — скажем, таким, как г. отпуске, тогда, ранней весною… А Люда, кажется, обиделась. Провожая его, была сдержанна, слова и фразы все короткие… Ладно…
Шел сквозь ночь. Обрадовался оклику, из темноты: «Стой! Кто идет?» Узнал голос Бакланова. «Свои! Сержант Русов». Бакланов удивился. С чего это вдруг Андрей среди ночи от любимой заявился? Поругались, что ли? Нет? Странно… По понятиям Филиппа, раз уж приехала невеста, увольнение надо брать до утра…
Андрею не спалось. Слабо посапывал Рогачев, почмокивал во сне губами… Тикал будильник. Вспомнились слова Люды насчет ребят: иди, мол, проверь, как сладко они спят…. Вот и проверил. «Да, спят, и я с ними… Все вместе. Хорошо, когда все вместе». А позже снова возникло чувство вины перед нею. И ругал себя за свой характер. Есть же люди: сделал, как отрезал, и сомнение не гложет, и совесть не мучает. Железные люди. А есть ли? Может, железность эта сродни бездушию?
Утром встал рано. До одиннадцати часов, до отъезда Людмилы, была целая вечность. Посоветовался с Рогачевым и со Славиковым, и те убедили, что прибегать «под занавес» — перед отходом автобуса — не то чтобы не солидно, а нелепо как-то… Колебался… А Славиков убеждал: «Ротный-то отпустил до часу дня. Вот и иди. Иди, Андрей! Здесь все в порядке».
Да, дела на точке шли сами собою, как идут-двигают-ся колесики и шестеренки хорошо отлаженного часового механизма. Четкий подъем, физзарядка, уборка помещения и территории…
Завтрак вызвался готовить Резо. Вечером старшина Опашко привез свежей баранины, и Резо грозился накормить ребят шашлыком на ребрышках…
Склонившись перед горкой углей, зажатых с двух сторон кирпичами, Резо дул на мясо, махал фанеркой.
Повернув измазанное сажей лицо, крикнул уходившему Андрею: «Товарищ сержант! Подождите десять минут. Шашлык будет — пальчики оближете!»
Андрей не стал ждать, пошел, не завтракая.
От вчерашней обиды Людмилы не осталось и следа. Она с первых же минут удивила Андрея подчеркнутой бодростью и весельем. Протянула было руку, но не отстранилась, когда Андрей привлек ее к себе…
Они пошли к морю и там на обрыве остановились, точно впервые видя друг друга… Так казалось Андрею.
От Людмилы веяло свежестью, румянец выступал на щеках, и, если бы не легкие тени под глазами, можно было бы подумать, что спала она прекрасно и, не в пример Андрею, никакие сомнения ее не терзали. А может, так оно и было на самом деле…
Ветер поднял над ее головою, точно пламя маленького костра, волосы. Она тотчас осадила их руками, обратила лицо к ветру, и тонкие пальцы изящно и ловко побежали по волосам, пригладили, приласкали, успокоили прическу. Андрей улыбнулся — его всегда поражало это женское умение в какие-то секунды привести себя в порядок.
