Бакланов приложил руку к панаме:

— Ну, все! Бывайте, ребята! Надо спешить.

Парни почтительно смотрели ему вслед.

Филипп шел по улице и раздумывал: «Итак, что мы имеем в лирическом активе, Филипп Иваныч? Мы имеем любовь казенного короля к бубновой даме, то есть к Юле, но в результате всего этого — пустые хлопоты. Нет уж, хватит. Все же Семенюк в чем-то прав. Надо быть активнее, и, действительно, хватит лирики».

Ну, а так как в глубине души Филипп Бакланов считал себя поэтической натурой, то и на этот раз он не обошелся без сравнений: «Жду, когда ее чувства распустятся, как весною листья. А почки на ветвях наших отношений по-прежнему маленькие, коричневые. Какие бывают зимой…»

И, уже идя по коридору Дома культуры, снова подумал, что ему в отношениях с Юлей не хватает решительных действий.

Бакланов открыл дверь, вошел в библиотеку. Вошел и замер у барьерчика, увидев Юлю. Какая она маленькая и стройная! Стоит на лесенке, вся пронизанная солнечными лучами, ищет какую-то книгу. На ресницах и губах по кусочку солнца. На смуглых, крепких ногах, касающихся коленями лесенки, — солнце. И даже на черных маленьких туфельках по солнечному зайчику.

Филипп смотрел на нее широко открытыми глазами, не в силах перевести дыхание и сказать, простые слова: «Юлечка, здравствуй!»

Она почувствовала на себе взгляд, повернула голову:

— Это вы? Здравствуйте!

— Здравствуй! Вот, забежал на часок. Как она, жизнь молодая?

— Хорошо. А у вас как?

— Нормально. Служу — не тужу.

— Да, не видно, чтобы вы тужили.

— А это смотря в каком смысле. Если по тебе, то вот видишь — не усидел, прибыл собственной персоной. Значит, тужу.

— Просто вам скучно.

Он не ответил, прошел за библиотечную перегородку и остановился рядом с лесенкой. Теперь только чуть протянуть руку — и коснешься черных туфелек. Смуглые, красивые ноги ее так близко, что видны голубые жилки. Филиппу мучительно захотелось снять ее с лесенки. Взять в охапку и снять. С трудом поборов в себе это буйное желание, он опросил:

— Между прочим, что бы ты сказала, если бы я после армии здесь подзадержался, а?

— Как… задержался?

— Ну, в смысле, остался жить здесь насовсем, работать, как все.

Юля молчит, она не сразу находит слова. Очень странный вопрос.

— Если нравится здесь, то конечно… У нас хорошо. Лично мне нравится.

— И мне тоже… Море рядом. Совхоз нельзя сказать чтобы отличный, но жить можно. Дом культуры, школа, библиотека… Между прочим, из-за моря…

Филипп хотел сказать, что из-за моря он здесь и остается, но вовремя спохватился — не совсем так. Разве только из-за моря? Хотя и оно играет большую роль.

— Директор недавно говорил, что на Чайкином мысу причал удлиняют. Вторую рыболовную бригаду создадут. А через полмесяца мотоботы пригонят из Морского. Так что твоему бате в конкуренты пойду, раз в свою бригаду не очень-то хочет брать.

Об этом уже был разговор с Юлей, и она знает, о чем Филипп говорит.

Отец Юли — Иван Иванович — бригадир у рыбаков. По характеру он неразговорчивый и даже угрюмый. Вытянуть из него фразу — событие. На то были свои причины, но Бакланов о них не ведал и потому, заводя однажды разговор о рыбацкой доле, о том, что и ему, Филиппу, видно, написано на роду «ловить сетями удачу», услышал в ответ короткое:

— Почему же на сухопутье служишь?

А Филипп возьми и ответь, что в сухопутных частях служба на год короче. Иван Иванович усмехнулся и бросил с иронией:

— Так, понятно…

Надо было слышать, как он это произнес. Повернулся и пошел по сходням на свой баркас. Прямой, гордый, шелестящий жесткой одеждой, в большущих, не по ноге, сапогах. Сапоги жикали один о другой, точно поддакивали хозяину: «так-так». И забыть бы о том разговоре, но ведь Иван Иванович — Юлькин отец. При нем Филипп испытывал непонятную робость. Когда ночью Юлю с танцев провожал, увидел у знакомых тополей огонек цигарки. Спросил:

— Отец, что ли, курит?

— Отец.

Дальше не пошел. Простился возле чужого дома. Почувствовал, что не о чем будет толковать с ее отцом. Неразговорчивый он, непонятный. А Юлька такая непохожая на отца. Разве что порою… Эта никчемная серьезность. В ее-то возрасте! Ну да ничего!

Филипп подошел к лесенке, на которой стояла она, перебирая книги. Загородил ей дорогу, широкоплечий, улыбающийся.

— Не пущу. Прыгай!

— Ну что вы, Филипп.

— Слабо, да? Трусиха?

— Я буду стоять, пока вы не отойдете.

— Да?

— Да.

— Юлечка, а что это за книга в красном переплете? Вон, на верхней полке. — Он протянул руку, указывая на самый верхний стеллаж, и, едва она подняла голову, чтобы посмотреть на эту книгу, он ловко обхватил ее и, прижав к себе, снял с лестницы. Юля вскрикнула, стала требовать, чтобы он отпустил ее. Но Филиппу показалось, что в голосе Юли не было обиды. Он обхватил ее еще крепче:

— Представь себе, что ты на параде. На демонстрации. Первое мая, музыка, народ, а я тебя несу на плече…

— Пустите сейчас же, Филипп! Вы с ума сошли!

Теперь в Юлином голосе слышалась власть, и он подчинился. Медленно разжал руки, и Юля соскользнула вниз. Едва она коснулась пола, как он еще крепче прижал девушку к себе, запрокинул ее голову и впился губами в ее губы. Она попыталась вырваться, и, когда ей это удалось, он увидел в глазах девушки слезы, удивление и боль.

Нет, она не влепила ему пощечину, как, возможно, сделала бы другая. Она отпрянула от Филиппа и поспешно вытерла рукою губы, словно после горькой полыни…

В карих глазах качались слезы.

— Сейчас же уйдите! Уйдите! Как вы могли?

В жизни Филиппа бывало всякое: бывало, и обижались. Но чтобы вот так искренне, так отчаянно… Он не решился приблизиться к ней, поправил чуб и деланно улыбнулся:

— Ну вот, гонят за барьер, как на дуэли. Ты что, серьезно обиделась?

Сам же видел — серьезно. Видел, но радостно ощущал на своих губах тончайший вкус парного молока, вкус ее губ, и показалось ему, что пройдет ее обида (проходила же у других!) и будет все у них по-прежнему. Нет, не по-прежнему, а лучше! Филипп зашел за барьерчик и опустил доску — «шлагбаум». В это время открылась дверь, в библиотеку вошел Русов. В одной руке панама, в другой — платок. Жарко.

— Я не помешал? — Он заметил в Юлиных глазах медленно гаснущую обиду. Извинился, сказал, что в другой раз зайдет, и удивленно взглянул на Филиппа. А тот, облокотившись на барьер, выжидающе молчал. В глубине души он был даже рад, что пришел кто-то и прервал грозовую паузу Юлиного молчания… И все же почему-то было неприятно, что пришедшим оказался Русов. Долг приличия требовал что-то произнести, и Филипп буркнул:

— Пожалуйста. Я свою книгу выбрать успею.

Юля заставила себя проглотить слезы и, будто бы что-то поправляя на книжном стеллаже, отвернулась:

— Одну минуточку. Я сейчас…

Ушла. А между Баклановым и Русовым повисла тишина. Филипп, усмехнувшись, опросил:

— Значит, решили приобщиться к местной культуре? Ничего библиотека, да?

— Вижу, — ответил Русов и подумал, что надо бы какое-то другое слово сказать, а не это. А Бакланов скользнул зелеными глазами мимо лица Андрея, неприязненно решив: «Ишь ты, какой наблюдательный! Шустряк парень!»

Юля вышла из-за стеллажей. Подчеркнуто спокойная, строгая. Вот только чуточку покрасневшие глаза выдавали ее да еще руки, не находившие места.

— Я вас слушаю, — сказала она Андрею.

— Да вот хотел бы записаться в вашу библиотеку… Это можно?

— Да. Сейчас запишу.

Тонкими пальцами выбрала она из пачки чистую карточку и ровным красивым почерком занесла все данные.

— Какие книги вас интересуют?

— Учебники за десятый класс по литературе и математике и что-нибудь из художественной литературы по программе средней школы.

— Сейчас, подождите минуточку.

Голос ее потеплел. Она мельком взглянула на нового читателя. Широкоплечий парень. Спортивная прическа — «ежик». Обыкновенное, ничем не примечательное лицо…