– Записывай… На диване сидит труп мужчины приблизительно сорока лет… Труп одет в спортивные штаны. Записал?

– Игорь Петрович, а ничего, что «труп одет»? Как-то не по-русски… Да и «сидит труп мужчины» – опять все смеяться будут…

– А он что – стоит?! Или это труп женщины?

– Давайте напишем: «На диване находится тело потерпевшего, расположенное сидя»… Хотя тоже коряво выходит…

– Вот то-то и оно! Это «Евгения Онегина» легко писать, а такие протоколы как ни пиши, все равно смех сквозь слезы. Так что пиши как есть: сидит труп мужчины… приблизительно сорока лет… одет в спортивные штаны и тапочки типа шлепанцы… Верхняя часть тела голая. С левой стороны груди – ножевое ранение… Крови выделилось мало. Судя по всему – сильное внутреннее кровотечение.

Разговор двух милиционеров долетал до Ирины откуда-то издалека. Голова кружилась. Она понимала, что еще пьяна, и даже надеялась, что пьяна она так, что все это ей или чудится или – еще лучше – снится. Она при этом и понимала, что не снится – так все и есть, мертвец, милиционеры, соседи-понятые, глядящие на нее круглыми глазами и осуждающе качающие головой (теть Маша с пятого этажа сначала и попросилась было в понятые – так хотелось ей на все посмотреть, а теперь, по глазам видно, явно томилась – так хотелось ей поскорее уже отсюда выйти, чтобы все рассказать!). У дальней стены стоял мужик, фамилию которого Ирина с трудом вспомнила – Пулатов. Он был узбек, муж, Александр, тот самый, который сейчас мертвым сидел на диване, привел Пулатова сегодня днем к ним домой выпивать. Ирина уже и застала их за столом. Пулатов сейчас качал головой и цокал языком. Он что-то говорил, но русских слов в его речи было так мало, что его никто не понимал.

Пятнадцатилетний сын Мишка сидел вроде и рядом, но так, что между ними – Ирина чувствовала – была пропасть. Мишка плакал, как не плакал и в детстве.

– Гражданочка… – услышала Ирина. – Гражданочка…

Она подняла голову. Один из милиционеров, тот, что постарше, худой и темноволосый, стоял перед ней.

– Гражданочка, сейчас едем в отделение, там расскажете, что у вас тут произошло… – сказал милиционер. – Возьмите с собой какие-нибудь вещички…

– Какие? – спросила Ирина враз высохшими губами.

– Какие-какие… – протянул милиционер. – Уж думаю соберите в сумку сменную одежду, обувку, да туалетные принадлежности.

– Меня что же – арестуют? – спросила Ирина.

– Гражданочка, а вы как думали – мужа зарезали и пошли со следующим знакомиться? – спросил милиционер немного даже удивляясь и показывая, что он удивлен. – Сейчас в кутузку, это без вопросов. А уж там видно будет. Следователю расскажете, за что вы его ножиком пырнули, а потом судье…

– Он меня ударил… Он меня бил… – начала как заведенная говорить Ирина. – Это самооборона. Он вон какой амбал, а мне-то что оставалось…

Она осеклась, увидев, как смотрит на нее сын – с ужасом смотрел. Ирина почувствовала, как заболело сердце. Мишка любил отца больше, чем ее – так вышло, и так было уже давно. Как собака или кошка раз и навсегда решает для себя вопрос, кто хозяин в доме, так и Мишка когда-то давно решил, что отец для него главный человек, а остальные – так, просто люди. И Ирина, мать, была в том числе, ниже школьных друзей, где-то вместе с соседками по дому. Пока был маленький, было еще куда ни шло, а последние годы – совсем наперекосяк.

– Прости, сынок… – тихо проговорила Ирина. Слезы текли по ее щекам, но она не всхлипывала и вообще не издавала ни звука – она почему-то думала, что не имеет на это права: сама ведь кругом виновата, что же теперь плакать? Мишка смотрел на нее во все глаза, но без сочувствия, будто не на мать, будто на кого-то незнакомого. Она поняла, что даже того крошечного местечка, которое она занимала в его сердце, нет теперь для нее – вылетела она и оттуда, с вещами, как сейчас вылетит из этой квартиры. И еще она поняла, что даже если в квартиру она потом и вернется, то сердце сына закрылось для нее навсегда.

Она встала, прошла по комнате, глазами мазнув по покойнику и не испугавшись его. Она вдруг поняла, что надо привыкнуть к новому повороту жизни как можно быстрее, будто этого и ждала. «В сущности, может и правда ждала все эти восемь лет… – подумала она. – Должно же это было чем-то кончиться…» Она подумала, что на самом деле все могло бы быть иначе – обещали ведь и ей небо в алмазах или хотя бы в фианитовых крошках.

Комната была как комната и квартира – как квартира: зал, спальня, кухня, ковер на стене, палас на полу, стенка, покупкой которой так они все, особенно свекровь Нэлла Макаровна, гордились (в 1990 году, в самый советский кризис, Нэлла Макаровна «пробила» эту стенку через какой-то профком, чем даже сейчас, 15 лет спустя, гордилась так, будто в космос летала. Она вообще то и дело при Ирине вспоминала, что вот и стенку им купила, и квартиру вот эту подарила на свадьбу: «Чтобы наживали вы здесь счастье. А вы?!»..). «Вот и нажили…» – подумала Ирина. По квартире ходили разные люди, полированные поверхности серванта покрывал белый дактилоскопический порошок.

Один из милиционеров пошел за ней. Она прошла в спальню, взяла какую-то сумку и стала скидывать туда вещи, которых почти не видела от разом заливших глаза слез.

– Гражданочка… – донеслось до нее. – А вот это платье-то вам зачем? Спортивный костюм есть?

Она очнулась – в руках у нее было платье в красных цветах, самое ее нарядное и самое любимое.

– Или вы там собираетесь в художественной самодеятельности выступать? – спросил ее милиционер так, будто она и правда могла что-то знать про ту предстоявшую ей жизнь и на самом деле к ней готовиться. – Так это еще не скоро… Это разве что в лагере…

– Да не убивала я! – вдруг закричала она. – Не убивала.

– Вы, гражданочка, уж решите, убивали или нет… – спокойно ответил милиционер. – А вот только говорили, что убивали, а сейчас – что не убивали. И если не вы – так кто? Кроме вас-то некому…

Милиционера звали Игорь Бушуев и был он начальником уголовного розыска местного РОВД. На эту должность он попал недавно и до сих пор ему было приятно вспоминать, что вот он – начальник уголовного розыска. Он бы при каждом вызове стучал в дверь и кричал «Откройте, угрозыск!», но девять из десяти вызовов были такие, что никто и не понял бы, что он там кричит. Драки по пьянке и убийства по пьянке: труп есть, а кто его, за что и как – никто не помнит. Так что слова Ирины совершенно не удивляли его – все так говорят. Даже если руки в крови и одежда в крови, все равно говорят – я не убивал.

Ирина смотрела на него с ужасом. Спокойствие этого милиционера и то, что он даже не пытался ее изобличать – ловить на нестыковках, спорить, что-то ей доказывать – ужасали ее особенно: выходило так, что все уже решено.

– Игорь Петрович! – позвали из комнаты.

– Сейчас! – отозвался Бушуев и посмотрел на Ирину. Она поняла – надо собираться быстрее.

– Документики где? – спросил он.

Она пошла в зал и вытащила из серванта коробку, где хранились все документы – на нее, на мужа, на сына. Вытащила свой паспорт и отдала Бушуеву.

– Радостева Ирина Алексеевна… – прочитал Бушуев и едва сдержался, что не хмыкнуть – Радостева! Он и второй милиционер, 25-летний оперативник Славка Мельников, светловолосый, быстрый в движениях и, как это часто бывает среди оперов, похожий на жулика повадками, манерами и разговором, одетый по случаю августовской жары в светлые легкие штаны, светлый легкий пиджак с подвернутыми по одному только Славке известной моде рукавами, переглянулись. «Радостева! С такой фамилией жить и радоваться, а не мужиков резать…» – подумал Бушуев.