Тармо требовал от меня принять гостя как близкого человека. Размик и впрямь показался мне близким. Мне никто еще так не улыбался в ответ. Во всяком случае не Тармо — нет, не Тармо.

Повиснув на шее у гостя, чтобы влепить ему смачный приветственный поцелуй, я внезапно ощутила собственные груди. Обычно я скрывала их под просторной кофтой, так как узнала о их неуместно внушительных габаритах уже давно — со школьных уроков физкультуры. С тех пор я старательно прятала их от чужих взглядов и, тем более, прикосновений.

Теперь я всем телом ощущала, что и гость почувствовал мою грудь. Тем не менее, обнял он меня очень нежно. Смущенно и благоговейно, как прочла я в его огромных глазах.

Не у всех армян такие бездонные, прекрасные и печальные глаза, как у Размика. Но у армян куда больше шансов заиметь такие глаза. Глаза моих земляков по большей части слишком уж соразмерны: умеренной средней величины, умеренного серо-голубого цвета и умеренно невыразительные.

Счастливо погружаясь в неведомость этих глаз, я с некоторым смущением вдруг подумала, что о глазах Тармо толком ничего не знаю. Они и в самом деле серо-голубые? Или, напротив, зеленые, карие, черные? Какого размера, формы? Густые пушистые ресницы цвета пива скрывали его глаза чуть ли не целиком, как повелось у нас издавна. Вглядываться в глаза собеседника считалось у нас бесцеремонным и нетактичным. Не пытайся прочесть тайну в глазах партнера — и своей не выдашь. В нашем городке это правило блюли строго.

Но тут я со смущением вынуждена была признаться, что глаза моего жениха интересовали меня ничуть не больше глаз случайного встречного.

Когда я со смелостью отчаяния бросилась к Размику со своими приветственными объятьями, свойственный эстонской барышне инстинкт самосохранения подсказал мне, что со мной творится что-то необычайное и, возможно, опасное.

Я уже хотела высвободиться, вырваться, потому что руки гостя неожиданно крепко обвились вокруг меня. Но тут мне вспомнился суровый приказ Тармо. Мое отступление могли принять за инстинктивное отвращение ко всему восточному. И я, вопреки требованиям привитых мне представлений о должном и недолжном, не отступила. Я не отвела своего взгляда от его глаз, не отвесила ему пощечину…

Рядом с Размиком я впервые поняла, что такое страстная любовь к мужчине. Мне это не казалось изменой. Скорее я уклонялась от прикосновений своего жениха, чтобы не предавать Размика. До самого дня свадьбы я почти и не помнила о том, кто для меня Тармо. Он был только незначащей деталью, рекламной вывеской, придатком ожидавшего меня “нескончаемого счастья”. Тармо же интересовался мною не больше, чем с начала нашей помолвки, и оттого не заметил той перемены во мне, которую немедленно заподозрил бы влюбленный.

Длинные и путаные самообвинения Размика не смущали меня. Я не думала, поженимся ли мы. Меня это не интересовало — ни предстоящая свадьба, ни мой статус невесты; меня интересовал только Размик. Нашим ласкам не было конца, мы не могли придумать никакого плана ведения кампании, так как в объятиях друг друга теряли способность мыслить…

— Я должен тебе сказать, — начинал Размик, но дальше продвинуться ему не удавалось, так как мы тут же впадали в любовное безумие. В страхе, что нас, наконец, поймают? В надежде, что нас поймают?

— Я предатель, предатель, предатель, подонок, — стонал он в перерывах между объятиями, — приехал на свадьбу друга — и с невестой, тайком! Я бы убил любого, кто посмел бы перед моей свадьбой… Тармо вправе раздавить меня, как таракана! Я должен тебе сказать…

— Дааа, дааа, дааа, — отзывалась я счастливо, будучи достаточно простодушной, чтобы верить объятиям мужчины, а не его словам, — я знаю, знаю, ты должен мне сказать!

Но эти разговоры означали бы выяснение отношений, возвращение к рассудку… И я избегала признаний Размика. Я была настолько уверена в его страсти, что верила, будто он готов немедленно жениться на мне. Я боялась этого желания, боялась ужаса матери, недоумения отца, гнева Тармо. Я хотела только любить, впервые в жизни, безоглядно.

Счастье кончилось так же внезапно, как началось.

Однажды утром Тармо, обиженно поглядывая на будущую тещу, сообщил, что его армянский друг уехал. Мол, мой жених готов на все, лишь бы моя мать успокоилась. Даже лучшего друга отослал прочь со свадьбы.

— Ну, разумеется, первый человек на свадьбе — это какой-то армянин! — заявила моя мать, пытаясь скрыть глубочайшее удовлетворение. — А невеста тут совершенно посторонняя. И ее родня — тоже…

— Вот именно, родня невесты! — с нажимом провозгласил Тармо. — Она, конечно, главнее всего. Размик это тоже сообразил. Я ему дал несколько рисунков Рийны; он так просил, словно наша Рийночка — второй Пикассо! Обещал в Москве протолкнуть их в какой-то альбом — ну это армянские дела. Он бы и мои каракули согласился раскручивать! Армянское братство — оно всюду всемогуще, хоть в Москве, хоть в Париже. Они друг друга не предают.

— Мои рисунки?

Слезы брызнули из глаз; я зарыдала отчаянно, безутешно, оскорбленно.

— Да, конечно, ты должен был спросить у Рийны разрешения, — мать стремилась воспользоваться случаем, чтобы окончательно вбить клин между моим женихом и армянином. — Не надо ей никакой поддержки армянского братства!

— Размик, Размик, — вздыхала я. — Когда он вернется? Когда?!

— Не волнуйтесь! — сурово повернулся Тармо к будущей теще, — после такого приема он в наш городок ни ногой. У них все по-другому. На его свадьбе с Гаянэ такого, как здесь, не случится. Родители невесты — старые друзья его семьи. И на свадьбу Размика я поеду, это уж точно!

— Что точно? — пролепетала я. — Кто такая Гаянэ?

— Гаянэ — невеста Размика. Они обручены с детства: семейные дела. Милое дитя! Но бедному Размику пока что приходится вести холостяцкий образ жизни: невеста слишком молода. Конечно, нам армянские традиции могут показаться странными, — с энтузиазмом объяснял мой жених. — Нельзя же заранее знать, вырастет ли из девчонки-пигалицы красивая невеста. Скажем, увидь я Рийну девчонкой, ни за что бы не выбрал ее в жены, а теперь более ласковой и послушной невесты мне и не найти!

Удар был слишком внезапным.

Свадьба — слишком близкой.

Мне приходилось терпеть до свадьбы; я всерьез верила, что свадьба спасет меня. Как будто возможно так скоро спастись от любви. Я преступила законы нашего городка, и Господь немедленно покарал меня. Человека, которого я любила, вовсе не было на свете. Моего Размика не было. Был какой-то сомнительный искатель приключений, пособник оккупантов, русскоязычный армянин, лжец, помолвленный с другой женщиной.

После внезапного исчезновения Размика я впала в странную нервную горячку, которую наш городской врач поначалу принял за обыкновенную простуду, а позже — за странный вирус гриппа. Напугав мою мать известием, что в последнее время больные гриппом, если за ними не обеспечить надлежащий уход, частенько умирают, он запретил мне выходить на улицу, и своего жениха я увидела вновь только в день свадьбы.

— Как же можно отложить свадьбу, — отчаянно вопила я, — свадьбу никак нельзя откладывать!

Мать стыдливо шептала мне:

— Послушай, деточка, успеешь ты вдоволь отведать супружеской жизни, еще пожалеешь, что так спешила! Никуда твой Тармо не денется; выздоровей сперва…

Мой решительный протест она связывала только с Тармо. С человеком, о котором я вспомнила лишь утром в день свадьбы.

Пока я болела, Тармо редко удавалось переступить порог. Мы ни разу не оставались наедине. А издали он казался всемогущим. Мой жених, моя свадьба — только дожить до следующего дня, и предатель Размик, которого на самом деле на свете не было, рассеется сам по себе.

В день свадьбы меня признали выздоровевшей.

И, естественно, Тармо опять хотел ласкать меня, как до моей долгой болезни. Я с ужасом отшатнулась от него. В церкви я должна сказать “да”, а потом мне придется остаться с женихом наедине!… До Размика руки Тармо были не слишком приятны, но вполне терпимы, теперь же его прикосновения стали невыносимы. Армянина не было, он для меня перестал существовать, и все же из-за него мое маленькое счастье стало невозможным.