— А вас отчего там нет? — я уже ничего не боюсь и не стесняюсь. Раз уж блядь — так и веду себя по-блядски!

Очевидно, вкус на женщин у братьев одинаков. Воспользуюсь хоть этим.

— Я только прилетел. И вообще это ателье скорее мое, чем Размика.

— Вы что, тоже художник? — я стараюсь вложить в свой голос как можно больше высокомерия. — Вы же спортсмен.

— Неважно, кто рисует, важно, кто платит! — Тигран чувствует себя слегка задетым и перестает меня лапать.

Было бы в Париже этой ночью попрохладнее и спи я в своей мешковатой кофте, мне бы удалось спастись от этих рук. Но Тигран возвышается между мной и кофтой. Голой перелезть через него? Простыни соскользнули на пол, поблизости нет ничего, чем прикрыться.

— Подайте мне кофту! — я пытаюсь, чтобы это прозвучало строго, но раздается какой-то мышиный писк.

— В такую жаркую ночь кофта — излишество, — иронически ворчит он.

Зря я дала ему понять, что смущаюсь своей наготы. Это его веселит. И возбуждает.

— Не надо стыдиться, Я на своем веку повидал всяких… Но такой гладенькой белой кожи еще не видал. Ты у себя в захолустье небось сливками питалась, а нашим здешним блядям доставались только снятое молоко и жидкая сметана.

— Никакая я не блядь! — смешно всхлипываю я.

— Для меня ты блядь, — он сжимает в горсти мою грудь, словно теннисный мячик. — Ты сделала несчастными двоих самых близких для меня парней — сначала Тармо, а потом Размика. Мой брат, конечно, тот еще баран, но это не снимает с тебя вины, скорее, наоборот. У него есть Гаянэ, очень достойная супруга. И я не позволю тебе разрушить семью моего брата.

Говоря все это, Тигран коварно ласкает меня, доводя до сладкой истомы. На миг я с сожалением думаю: отчего это его брат далеко не такой страстный?… Я ловлю себя на том, что эта мысль неуместная и предательская. И тут меня настигает давняя гневная фраза Размика: “Ты из предательского роду-племени!”

Если месть бывает сладкой, то я впервые понимаю буквальное значение этого. Я уже не соображаю, кто кому мстит. Я Размику, который сбежал от меня на взморье. Или самому Тиграну, который вполне может попасть в расставленную им же западню. Да, он наслаждается моим телом, и это сладкая месть для нас обоих. Постепенно я начинаю испытывать наслаждение в полной мере. Где-то в подкорке вертится мысль, что только наслаждаясь можно заманить Тиграна в ловушку, куда должна была попасться я. Я отдаюсь ему со всей страстью отчаяния, накопившегося во мне за время одинокого ожидания, тоски, надежды — всего того, что в конце концов выставило меня на посмешище. Я хочу запомниться Тиграну, чтобы мое наказание обернулось против него самого. Это — лучшее наказание, ибо никому не дано предвидеть, кого в действительности постигнет кара.

Моя интуиция меня не обманывает.

Тигран не покидает ателье торжествующим; утром он печален и молчалив.

— Отчего мужчина так печален? — спрашиваю я вместо прощания.

— Оттого, что ты чертовски хороша! — Тигран словно бросает мне в лицо тягчайшее обвинение. — Плохие женщины должны и в постели быть плохими, мерзкими, холодными. Это несправедливо — в отношении мужчин!

— Ты бы лучше поучил всяким штучкам благородную Гаянэ, чтобы твой братец сидел дома возле ее юбки! — бросаю я ему столь же гневно.

— Я добьюсь, чтобы тебя выслали из Парижа! — кричит он.

— Я ненавижу Париж, ненавижу всех армян… И презираю — слышишь, пре-е-зи-ираю! — всех мужланов, которые считают, что право имеет только мужчина, — кричу я. — Ты можешь утопить меня, как котенка, можешь засунуть меня в самолет. Но ты никогда не забудешь меня, как не забудет меня твой дефективный братец, который так и прилип к своей ненаглядной Гаянэ! Желаю и тебе такого же счастливого брака!

— Заткнись! И соберай свои вещички! — орет Тигран. — Когда я вернусь, чтоб ты была готова к отъезду!

Однако в этот вечер Тигран не является. Нет его и на следующее утро. За два дня я успеваю исходить весь Париж. Гуляю вдоль набережной Сены, углубляюсь в узенькие улочки, брожу по площади Бастилии.

К вечеру третьего дня я почти валюсь с ног, но заканчиваю свои странствия только поздней ночью. Я блуждаю по Парижу, словно сомнамбула, идущая за лунным лучом. Над городом стоит полная луна; в ее сиянии дома кажутся странными, призрачными. Мне кажется, что я всегда была в этом городе. Ничего подобного я не переживала нигде. Странное чувство, будто меня заставили прибраться в совершенно чужом шкафу — и я нахожу в нем свои собственные вещи, спрятанные в моей памяти. Но как я могу помнить то, что со мной никогда не случалось? Бродя по городу, в котором я впервые?

Глубокая грусть настигла меня вовремя. Это ночное путешествие оказалось последним.

Я пыталась внушить себе, что угроза была пустой шуткой, что Тигран давно уже в Америке. Ведь нелепо же вторгаться в отношения своего брата с его любовницей. Для этого должна найтись всего одна причина, на которую я возлагала надежды как на “наказание”. Он должен быть влюблен. Или хотя бы увлечен. Ревность — великая движущая сила, и даже капля этой силы способна запихнуть меня в самолет.

Не хочу покидать Париж с его призрачными ночами, сеющими во мне воспоминания о несвершившемся. Но я хочу избавиться от постоянного напряжения, которое испытываю рядом с Размиком. Я успокоюсь только в Эстонии, затворившись в своей квартире. В Париже мучительная душевная боль усугубилась, став телесной. Если я не могу ни на миг освободиться от этой боли, значит, мне надо освободиться от Парижа.

И завидев в дверях ателье Тиграна, я испытываю мгновенное облегчение.

По крайней мере мне нечего больше ждать. Я гадала, кто успеет раньше: Размик — чтобы спасти меня, или…

— Собирай манатки — и в машину! — Тигран слишком лаконичен, его неуверенный взгляд избегает меня.

Этот беспокойный взгляд такого самоуверенного и опытного мужчины позволяет мне прикинуться дурочкой:

— Зачем? У меня виза на три месяца. Да и Размик в надежном месте — на взморье, под бочком своей глубокоуважаемой супружницы!

Но я недооцениваю Тиграна; там, где Размик пытается уклониться от ответа, он прям и непреклонен:

— Для моего душевного покоя полезнее, чтобы ты была в самолете и летела в свое захолустье. Я многое слыхивал о лапландских ведьмах, а эстонки того же роду-племени. Не хочу, чтобы меня околдовали. А от тебя всего можно ожидать!

— Уж будто нельзя колдовать в самолете! — почти ласково возражаю я.

Еще со школьных лет я поняла, что мало кто может объяснить причины своих поступков. А из этих немногих знающих большинство ни за что открыто в том не признается. Тигран — исключение; об этом я слышала и от Тармо, и от Размика. Он понимает, что делает, и готов открыть это. Может, оттого, что считает меня равной себе? Или наоборот: настолько презирает, что не считает нужным таиться? Для него зависимость от меня — душой, телом, чувствами — кажется унизительной. Пусть так, но ведь есть же она, эта зависимость!

— Вполне возможно, что колдовать можно и в самолете. — Тигран произносит эти слова тихо, после долгой паузы, впервые пристально глядя мне в глаза, в душу и куда-то еще глубже, в самые недра всего моего существа. — Но мне известны способы, как избавиться от колдовства, если ворожеи рядом нет. Послушай, детка, армяне не забывают ни старых друзей, ни старых врагов. А ты и то, и другое. Я тебя не забуду. Но мы освободимся от тебя. Попомни мои слова, золотце, и не обманывай себя напрасными надеждами.

— Надеждами — на что? — печально спрашиваю я.

— Сама прекрасно знаешь, — обрывает меня Тигран. — Ты хотела влюбить меня — и этого добилась. Армянскому мужчине негоже становиться рабом женщины. Это — конец! Моя лучшая жена — свобода. А ты, какой бы беспомощной и несчастной ни казалась, всегда победишь. И проигравших будет еще много.

— Я вовсе не несчастна, — огрызаюсь я, пытаясь сквозь застившие глаза слезы твердо смотреть в лицо Тиграну. — Я давно хочу уехать из этого мерзкого Парижа, я умру здесь, уже умираю. Этот город сплошных армян утомил меня, я больше его не вынесу…