Всхлипываю, прибавляю шаг, брожу — до слабости, до дрожи в коленях.

Наконец присаживаюсь на край песочницы, чтобы вытянуть гудящие от усталости ноги. Метро где-то далеко, сама я в своих мыслях уношусь еще дальше — поближе к глазам моего армянина, к его губам, в пределы досягаемости его объятий.

Поворачиваю пылающее и несчастное лицо к солнцу. Ну что еще человеку надо, если не настоящее солнце и настоящий собственный блуждающий огонек? Все остальное пусть останется тем, кто вечную влюбленность променял на заурядную надежность будней. Каждый сам совершает сделки со своей судьбой.

Когда меня трогают за руку, я испуганно вскакиваю и не сразу узнаю самого желанного для меня человека. Он крепко держит меня за локоть, словно воришку, стянувшего кошелек.

Размик оброс бородой, на нем видавшая виды куртка; выглядит он усталым и старым. Замечаю в его волосах седые пряди, хотя мужику едва за тридцать. Но одного из самых знаменитых московских художников седина только украшает, подчеркивая этот особый почти неземной облик, совсем не вписывающийся в повседневность и неуместный на загаженных улицах столицы.

Позволяю завлечь себя в ателье, потому что слишком потрясена для того, чтобы начать речь, которую готовила к нашей встрече, шлифуя каждую фразу неделями, месяцами, днями и ночами.

Он не предлагает мне чаю, не говорит слов вежливости, он вообще почти ничего не говорит. Я улавливаю лишь отдельные слова на армянском языке и гипнотизирующую интонацию…

После, лежа на пятнистом от краски диване и глядя на свои сиротские трусики, валяющиеся под мольбертом, я чувствовала себя последней дурой. И в то же время ощущала, что высшее призвание для меня быть и оставаться счастливой дурочкой в этой знакомой и неведомой мастерской. Мне было бы уютно и в пустыне, и в дремучем лесу, и в землянке и где угодно, был бы только рядом этот странно близкий армянин со своим чужим языком и холстами.

Он хочет меня? Какое счастье и какое ребячество!

Тысяча лет ожидания и миг страсти… Любая разумная женщина, чей муж занудно исполняет супружеский долг каждую ночь, посмеялась бы надо мной. Скорее уж меня поймет музыкант, знающий, что краткое звучание волшебных нот потрясает душу сильнее, чем длящееся веками тупое беззвучие, равнодушное молчание — эта бесчувственная пауза между страстями, которая, порою, тянется всю жизнь.

Наконец-то я добралась до места.

Я путешествовала, путешествовала, путешествовала — и всякий раз сходила не на той станции. Теперь мое тело чувствует — я там, где мне надо быть. И что напрасно растраченные в поездках деньги по сравнению с этой радостью узнавания!

Улыбаюсь окружающим меня холстам и замечаю, что они улыбаются мне в ответ, как старые знакомые — словно мое отражение в зеркале.

Нагая я встаю с дивана, не замечая своей наготы. Склоняюсь перед одной картиной, перед другой… Это я? Или моя двойняшка? Почти на каждом холсте, обнаженная или задрапированная в чудесные ткани, раскинувшаяся на земле или плывущая по морю, или парящая в небе — я! Неужели я так прекрасна?

Но я никогда не была такой красивой, соблазнительной, загадочной… Эти полотна превращают натурщицу в богиню, в мимолетное виденье. Содрогаясь, преклоняю колени перед похожими на меня богинями и не могу понять, от холода дрожу или от потрясения.

Затем я ощущаю прикосновение мужской руки и вновь осознаю свою наготу. Падаю на четвереньки, не чувствуя, как больно впиваются в колени неровные половицы. Приливы страсти следуют один за другим, мы не успеваем добраться до дивана… Размик превращается в дикаря, он причиняет мне боль. Но я удивленно наслаждаюсь своим телом и не пытаюсь бежать.

Только ближе к ночи мой армянин начинает суетиться; он хочет, наконец, сделать с меня набросок. До сих пор он писал меня по памяти — и все лучшие картины уже распроданы. Я приношу ему счастье!

— Счастье? В бизнесе — возможно! — обиженно отвечаю я: его слова напоминают мне все мои долгие несчастья.

Размик настораживается:

— Прости, если я чем-то тебя обидел. Но я все это время жил тобой. Я сделал тебе больно?

— Немного — да — в самом деле — сделал! — отвечаю я.

Не такие слова мне хотелось бы услышать от этого мужчины. Но какие?

— В самом деле набросился на тебя, как солдат, потерявший надежду дожить до мира и встретить женщину, — извиняется он, и вместо ожидаемых клятв я слышу в его голосе нотки обиды: — Я давно не касался женщины.

— А Гаянэ? — спрашиваю я с замиранием сердца. На миг меня охватывает безумная надежда, что Гаянэ осталась в далеком прошлом.

— Я не хотел бы говорить о моей жене, — резко отвечает Размик. — Она хороший друг и супруга, но наши отношения с самого начала были слишком уж предопределенными. Страсть так не возникает.

— Ну и когда же она возникает? — взрываюсь я, обманутая в самых сокровенных своих ожиданиях. — Когда чужая голая баба стоит раком перед твоими полотнами?!

— Рийна! — в его глазах предостережение, которому я не собираюсь внимать. — Не будем портить наше свидание. Постараемся быть умнее.

— Ограничимся только трахом? А красивые слова — исключительно для возлюбленной супруги?! — ору я.

Он подходит к окну и долго-долго смотрит на улицу. Вместо злобы все мое существо наполняется предчувствием несчастья.

— Ты меня с ума свела, — начинает он задумчиво. — Я ничего не отрицаю. Я признаю свою вину. Ужасную вину. Я предал друга, возжелал его невесту, разбил вашу жизнь. Сделал то, что всегда осуждал в других. Когда я уезжал, я надеялся, что вы все-таки будете вместе, что с твоей стороны это было мимолетной вспышкой страсти, затмением, безумием…

— Надеялся? Тогда ты не мужчина, а тряпка, — бросаю я, начиная торопливо одеваться.

— Да, надеялся! — гневно отрезает Размик. — И еще надеялся, что мне хватит сил не возвращаться в ваш городок, чтобы убить вас обоих. Я уже стоял у кассы, требовал билет до Таллинна. Но погода была нелетная. И я улетел в Ереван… В первую же ночь переспал с Гаянэ. Так я наказал себя. Ты мне и сейчас время от времени снишься в объятиях Тармо, хотя я знаю, что вы не поженились. Теперь знаю! Может, и к лучшему, что я узнал об этом слишком поздно.

— Естественно, законный брак куда здоровее безумных страстей на полу мастерской, — в отчаянии я пытаюсь язвить.

— Твоя мать никогда бы не признала меня, — яростно защищается Размик. — Весь ваш род, весь ваш народ. Твой народ!

— Причем здесь народ? — выкрикиваю я сквозь рыдания. — Меня ты хочешь или народ?! Я не такое мамочкино чадо, как ты, чтобы меня с пеленок с кем-то обвенчали.

— Еще раз прошу тебя не касаться моей жены, — от ярости Размик смертельно бледнеет. — Не говори о том, чего не знаешь! Гаянэ ждет от меня ребенка, она на пятом месяце.

— Ах вот оно что! — у меня перехватывает дух. — Так ты поэтому использовал меня, наивную провинциалку?! Бесплатное удовольствие для мужика, который слишком долго постился!

— Да, моя жена не бесплодна, — рычит он. — И моя кровь найдет продолжение в моем сыне. Но любовные радости — это совсем другое, если уж ты ничегошеньки не поняла!

— Почему? — спрашиваю я, торопясь к двери.

— Потому что твой запах — это только твой запах, — у самой двери Размик вновь обнимает меня. — Такой кожи нет ни у одной женщины на свете… твои волосы, твоя грудь… Все, что не твое, меня не волнует, не сводит с ума, не заставляет забыть о мужской чести. Это можешь только ты, ты, единственная моя…

Он целует мою шею, лицо, волосы. Невозможно вырваться из его объятий. Невозможно уйти. Ни навсегда, ни на секунду. Я принадлежу ему, только с ним — мой дом. И все же я убегаю, унося его слова: “Моя кровь найдет продолжение в моем сыне”. Он сохранится в объятиях Гаянэ, сохранит свою драгоценную мужскую честь! Что ж, я переживу — дайте только добраться до дому. Вон отсюда, назад, в Эстонию! Скорее в повседневность, в эту великолепную отупляющую суету!

Словно в дурмане, я отправляюсь на вокзал. Я уверена, что больше никогда не поеду в Москву. Этот город больше не манит меня. К чему теперь тайно ждать встречи с Размиком?! К чему теперь клиенты Карлы, вся эта торговля картинами?! К чему вообще все искусство и мои рисунки?!