Не знаю, растерялась ли бы моя мать в Москве так, как растерялась я. Эстонская речь без акцента для нас всегда означала четкий водораздел между своими и чужими. Будь твоя фамилия Иванов или Куускмаа, Биржукайте или Вооремаа, Штанько или Лехтсалу, Бахманн или Мяндметс… Кто говорит на нашем родном языке, к тому мы с открытой душой. Многомиллионную столицу наводняют говорящие на чистейшем русском языке армяне, казахи, киргизы… Но здесь их не считают русскими — это у нас каждый, говорящий по-эстонски, уже эстонец. Только в Москве я постигну, что некоторым национальностям безукоризненно владеть языком недостаточно. Великий народ умеет отсортировать тех, кого следует предпочесть. Только малый народ способен купиться на такой дешевый трюк, как владение его родным языком, речь без акцента… Великий различит и тех, кто сменил имя или отметку в паспортной графе “национальность”.
В Москве я таращу глаза, когда кто-нибудь начинает мне объяснять, что по паспорту он — чистокровный русский. Стоит ему уйти, как мои хозяева, обычно такие добросердечные, поясняют: “Еврей — он и в Африке еврей!” Причем все разоблачители “лжерусских” совершенно убеждены, что Эстония населена оголтелыми националистами.
Ирония судьбы, наверно, заключена в том противоречивом чувстве, которое всегда отличает великий народ от малого. Русские оскорбляются тем, что их язык выучили представители слишком многих национальностей. Эстонцы, наоборот, недовольны, что слишком мало инородцев дает себе труд овладеть языком их крошечной страны.
Чья национальная гордость лучше?
В спорах можно нажить себе новых врагов, но к компромиссу ни одна такая дискуссия не приводит.
К тому же едва моя речь и акцент выдадут уроженку Прибалтики, со мной тут же заводят долгий разговор о правах человека. Поэтому мне хочется говорить по-русски так же свободно, как говорят здешние евреи и армяне. Пока же достаточно мне произнести одну-две фразы, и тема для беседы найдена — произвол, который творят эстонцы.
Постепенно я привыкаю отвечать, что москвичи сами почем зря честят “оккупацию” черных — ненавидят и презирают киргизов, казахов, армян, особенно тех, кто торгует на рынке. Мне порою кажется странным, что те самые евреи, которых русские никогда не признают своими, отчаянно пытаются защитить стремление русских жить в Эстонии. Эстонская земля им годится, язык — нет! Такой малоупотребляемый язык бессмысленно кому-либо навязывать, заявляют мне человеколюбивые евреи и армяне. Правильно делают таллиннские русские, что заставляют своих детей изучать скорее уж английский.
Меня донимают рассказами о том, как эстонские чиновники обижают, презирают и унижают русскоязычных. Я же с изумлением смотрю на московских армян, которые страстно защищают права русскоязычных, потому что сами забыли родной язык.
Только в Москве я по-настоящему начинаю ценить единственное в своем роде упорство моего маленького народа в сохранении удивительной культуры предков. Но, к сожалению, эстонцев спасают именно те качества, которые не слишком красят человека, — сдержанность до полной безликости, осторожность в общении до полной нелюдимости, чувство собственного достоинства, переходящее в чванство, гордость, которая легко становится гордыней.
В нашем городке немыслимо после праздничного ужина заночевать у хозяев. Так поступают только выпивохи и редкие поэты, работающие ночными сторожами. Утро полагается встречать в своей постели, бодрым и готовым к трудовому дню. Это само собой разумеется.
В белокаменной, напротив, естественным считается, что после того, как вход в метро закроется, никто домой не торопится и визит заканчивается ночлегом в гостях. Если к нам на денек-другой должны были приехать гости издалека, мать начинала нервничать за месяц. Процедура ночного сна в моем городке считается настолько интимной, что редкий пришелец может сбить весь ритм жизни, вызвать почти паническое смятение.
Москва благоволит к странникам. Их повсюду ждут люди, умеющие ввести гостя в дом и окружить его теми неповторимыми частицами домашнего очага, которые греют душу, — вроде любимой лампы в углу или камелька. Мне в Москве приходилось ночевать в гостях. И, наблюдая за тем, как вспыхивают эти согревающие душу огоньки, я поняла, что и я — из породы странников.
Как бы я смогла понять все это, оставаясь в своем крошечном городке? Мамин страх перед гостями передавался и мне. В Эстонии я полностью замыкалась в себе и постепенно училась даже наблюдать это мучительное колдовство замкнутости. Да, всегда мучительное, пугающее, вселяющее чувство вины… В белокаменной я не раз грешила против святых традиций эстонского отчуждения. Да, виновна, но поначалу меня никто не обвинял, потому что никто не знал, что в своих поездках я совершенно меняюсь. Так чувствует себя мужчина, издавна привыкший боготворить скучные семейные нормы и вдруг нежданно для себя самого насладившийся любовью вне брака. Ужасно обнаружить, что та, которую ты взял в жены по молодости и сексуальной озабоченности, никогда не внушала тебе настоящей страсти. Но еще ужаснее вдруг открыть, что твой народ никогда не ласкал, не берег, не хвалил, не потчевал и не вдохновлял тебя так, как чужой, говорящий на чужом языке, да к тому же представляющий собою коктейль из десятков национальностей. Сначала — насильственное покорение малых народов, потом великий народ вдруг обнаруживает, что влившиеся в него элементы дали чудесную смесь — блестящую, разнообразную; именно смешение генов разных национальностей и породило эту неотразимую колдовскую силу. Великий народ и духом велик — это не просто игра слов. Это завораживающее и магическое влияние на тех, кого хотят заворожить и кем хотят обладать. Хотели и мною. В очень многих домах великого города. В каждую поездку прибавлялись новые знакомства и новые ночлеги. Я впитывала дух старинных родов и семей, как наркотик. И это было для меня не менее опасно, чем самый крепкий наркотик.
Я стала заядлой наркоманкой, и название моего наркотика звучало так: “большой город”. За Москвой последовал Париж, который после гигантской российской столицы казался совсем маленьким, затем все новые мегаполисы. Мне открылась моя сущность бродяги, и это открытие бросало меня из квартиры в квартиру, из города в город, из одной страны в другую.
Я постоянно была в пути, только в поездках узнавая себя до конца. Странствуя, я чувствовала, думала и жила. От слишком долгого пребывания на одном месте мое существо увядало, ссыхалось, скукоживалось. От отсутствия путешествий я задыхалась. Моим настоящим домом стал поезд. Вперед, вперед! Неважно, куда именно. Я путешествую, я перемещаюсь, я открываю себя и, следовательно, вновь существую.
Мои родители наблюдали за тем, как я изменилась, с боязливым недоумением. Почему моя таллиннская квартира так часто пустует? Куда я пропадаю? Им, для кого нерушимой основой труда и успеха была стабильность, им, привыкшим ночевать в собственной постели, эти постоянные исчезновения казались признаком того, что я ужасно опускаюсь. У них не было прямых улик против меня, прямых доказательств моей измены. Но они носом чуяли её. Вокруг меня витал чуждый дух “наркомании”, я была под подозрением, на мне стояло клеймо. Наш городок узнал о моей страсти к путешествиям позже. Тут-то мне публично было предъявлено обвинение в том, что я стала “русской подстилкой”. Страдавший избытком фантазии бывший партсекретарь, ныне содержавший сомнительную пивную, уверял, будто русскую армию в Эстонию привела именно я. Отставной коммунистический функционер чуял, что со своей тягой к странствиям я добровольно взяла на себя грешки и его самого, и его соратников. Когда-то такие, как он, чтобы сделать карьеру, расстилались чуть ли не перед каждым поселившимся в Эстонии русским. Теперь им нужны были придурки вроде меня — те, кого охота к перемене мест занесла в Россию. Клеймя меня и мне подобных, можно было проявить собственную лояльность. А лояльными к власти они были всегда — независимо от того, какой была власть.
В детстве, да и в девичестве, как большинство эстонцев, я подсознательно избегала инородцев. Только побывав в России, я перестала отшатываться, когда в Таллинне со мной заговаривали по-русски.
