— Ух ты какой…
Евдокимов наклонился к птенцу; птенец открыл клюв и закрякал. Евдокимов улыбнулся, просияв кипенными на смуглом лице зубами.
— Есть просит.
— Да, — сказал Андрей Иванович, неотрывно глядя на прижатого к груди вороненка. В последние года два, с тех пор как его дела и настроение совсем пошатнулись, он чувствовал себя в присутствии Евдокимова каким-то ущербным — неловким, неумелым, даже неумным,— хотя Евдокимов никогда и ничем ни своего богатства, ни положения не демонстрировал и ничего умного не говорил. Впрочем, в последнее время Андрей Иванович вообще чурался даже редких гостей: ему хотелось уйти в свою комнату, лечь в тишине и одиночестве на диван и забыться какой-нибудь старой, детской — из времен его счастливого детства — приключенческой книгой…
В дверь заглянула Лариса.
— Вы скоро там?
— Иди, Лёша, иди,— горячо сказал Андрей Иванович.— Я сейчас пристрою его и приду.
— Пойдем, Лёша, — сказала Лариса. — Пока он тебя не обгадил.
— Я люблю ворон, — сказал Евдокимов выходя. — Очень умные птицы.
— Мы тебе ее с удовольствием подарим, — уже в коридоре весело, незнакомым голосом сказала Лариса.
— У нас же собаки…
Андрей Иванович вышел с птенцом на балкон. Солнце уже коснулось гребня соседней крыши и косыми лучами золотило верхушки переросших балкон тополей. Вороненок, видимо, уже привыкнув к рукам, сидел молча и вольно крутил головою. Андрей Иванович осторожно уложил его в угол балкона; как только руки его разжались, птенец захлопал крыльями и закричал. Андрей Иванович махнул на него рукой, вошел в комнату и закрыл за собою дверь… как ни странно, крики сразу умолкли. “Я для него уже свой, — подумал Андрей Иванович. — Один боится кричать…”
Он снял со шкафа картонную коробку из-под телевизора, вытащил из нее Настиного плюшевого медведя (когда-то был Настин, а сейчас Настя выросла и он стал ничей; Лариса хотела его выбросить, и Настя не возражала, но Андрей Иванович не дал: ему было жалко медведя), постелил на дно коробки газеты и вернулся на балкон. При виде его птенец тут же разинул рот… то есть клюв, и опять закричал. Андрей Иванович морщась (голова его уже немного устала от криков) поставил коробку к стене, на случай дождя, и посадил — уложил — в нее вороненка. Тот поползал немного, шурша газетой, поднял черноглазую голову, открыл клюв… Андрей Иванович юркнул в комнату; в спину ему полетело раздраженное “кр-ра-а!”.
“Надо его покормить”, — подумал Андрей Иванович и скрепя сердце — выходить не хотелось — пошел на кухню. В коридоре он вынужден был заглянуть в открытую дверь гостиной — за накрытым столом (белоснежная скатерть, бутылки, сервиз, хрусталь) сидела Лариса и Евдокимовы, — изо всех сил улыбнулся Лене, с усилием же глядя в ее блестящие, черные, вишенные глаза, сказал с вымученной шутливостью: “Здрас-с-сьте…” Открыв холодильник, он осмотрел раздражающе многоцветные полки — какие-то консервы, коробки, обтянутые мертвящим целлофаном брикеты… увидел в стеклянной банке неочищенное яйцо. Яйцо показалось ему самым подходящим к случаю кормом; он крутанул его на столе, яйцо завертелось, значит, вареное… “и холодное, — подумал Андрей Иванович, — простудится, черт бы его побрал”. Включив электрический чайник, Андрей Иванович очистил яйцо, положил его в банку и залил кипятком… раздался тусклый короткий треск: по дну банки зазмеилась сине-зеленая трещина, на столе расплылась парящая лужица и стала быстро расти. Андрей Иванович чуть не взвыл: “Господи, ну что я за идиот!”, — торопясь, выловил ложкой яйцо, вылил в раковину остатки воды и выбросил банку в мусоропровод.
— Андрей, что ты там делаешь? — донесся голос Ларисы.
— Ворону кормлю! — в отчаянии крикнул Андрей Иванович.— Я сейчас!
Лариса что-то сказала. За столом рассмеялись.
Андрей Иванович собрал тряпкой воду, промокнул, выжал тряпку над раковиной… жестоко обжегся; это совершенно его убило. Оскалив зубы, он сунул пальцы под холодную воду. Нестерпимо захотелось курить — но, мысленно идя на балкон, он вспомнил, что там птенец — голодный, будет кричать… С ожесточением плюнув в раковину, Андрей Иванович прямо на столе, без доски, накрошил яйцо и ссыпал его в первое попавшееся под руку блюдце.
Когда он, держа перед собой блюдце, ступил на балкон, — птенец так забился и заорал, что Андрей Иванович испугался и отшатнулся… Растерянный, стоял и смотрел он на беснующегося птенца, — потом спохватился, что крики, от которых у него заложило уши, слышит, наверное, весь дом, торопливо взял с блюдца упругий плотный кирпичик белка и бросил его в коробку. Птенец дернулся головою навстречу, но промахнулся — щелкнул клювом, как кастаньетами, — и, не обращая внимания на упавший перед его носом кусок, закричал еще пуще.
— Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а-а!…
“Что за черт”, — подумал Андрей Иванович и бросил еще, сразу два куска; птенец снова сделал выпад ножницами раскрытого клюва, опять промахнулся — клюнул стенку коробки — и опять на упавшие рядом куски даже не посмотрел. “Вот ведь бестолочь!” — рассердился Андрей Иванович — прежде чем сообразил, что птенец просто не умеет брать корм с земли. Это его сильно обескуражило; взяв вороненка к себе, он не предполагал каких-то особых связанных с ним хлопот: ну, посадить в коробку, поставить блюдце с водой, накрошить, как голубям со скамейки, хлеба… а птенец, если его возраст очеловечить, оказался грудным.
— Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а!…
Вдруг (откуда-то из памяти детства, казалось, начисто позабытое) Андрей Иванович вспомнил, как учат клевать цыплят, — и даже вспомнил, откуда он знает это: из “Веселой семейки” Носова, — и это воспоминание секундно согрело его… Он опустился на корточки, согнул указательный палец крючком и, осторожно опустив руку в коробку, постучал ногтем по дну. Птенец даже ухом не повел и продолжал кричать, но уже не так громко, как раньше, — хрипловато и жалобно… “Цып-цып-цып, — стыдясь, прошептал Андрей Иванович, продолжая стучать. — Цып-цып-цып-цып-цып…Ешь, черт тебя подери! Ешь, проклятая птица!” Вороненок не ел; делать было нечего: Андрей Иванович захватил щепотью несколько кусочков яйца и нацелился в младенчески-розовый зев открытого клюва… птенец катапультно выстрелил головой, захлебнулся криком и буквально нанизался на щепоть Андрея Ивановича, заглотив его пальцы чуть не до третьих фаланг: глотка его была горячая, влажная, нежная… Андрей Иванович осторожно вытащил пальцы; птенец ожесточенно затряс головой, заглатывая куски и при этом совершенно по-собачьи отрывисто взлаивая:
— Гау-гау-гау-гау-гау!…
Всё яйцо исчезло — провалилось в блестящую розовую воронку — за полминуты: хватило бы и нескольких секунд, но Андрей Иванович просто не мог быстрее давать. Птенец скрипуче квакнул, надулся, втянул голову в плечи — превратился в пушистый, несколько примятый сверху и снизу шар — и обессиленно задернул глаза голубоватыми шторками. Андрей Иванович оперся локтями на парапет и с облегчением закурил: ему как будто передавалось волнение изголодавшегося птенца, и, пока тот не успокоился, он сам непонятно нервничал.
Докурив, Андрей Иванович вернулся в комнату и уже хотел было закрыть балконную дверь… но неожиданная мысль остановила его. Он вдруг смутно подумал (даже не подумал — почувствовал, как будто речь шла о нем самом), что за закрытой дверью птенец останется совсем один: один на крохотном выступе в стене огромного, как скала, тысячеоконного — тысячеглазого — дома, над пропастью ревущего двигателями и голосами двора, безнадежно, обреченно отрезанный от… от него, Андрея Ивановича — единственного человека и вообще существа на свете, которое может ему помочь… Подумав и почувствовав так, Андрей Иванович оставил балконную дверь открытой.
Надо было идти к гостям — о чем-то говорить, что-то отвечать, улыбаться: нет хуже муки, чем улыбаться, когда хочется выть. А как он стремился домой — в одиночество, в тишину… да что же это за издевательство такое?! Впрочем, возня с птенцом, как ни странно, немного его успокоила, и прежние тягостные мысли и чувства еще не успели возвратиться к нему во всей своей полноте; кроме того, ему страшно хотелось есть — по приходе домой его голод, заглушаемый бесконечным чаем с сухариками и табаком, всегда прорывался. Ну и что ж — он пришел с работы, ему хочется есть, он будет сидеть и есть, а они… пусть говорят. Андрей Иванович вздохнул и вышел из комнаты.
