— Будете?

— Где?

— На вечеринке у Мыльникова.

— Ах, да. Я и забыл, что нынче суббота — день обычной вечеринки у Мыльникова.

— Ошибаетесь. Сегодня вечеринка у Мыльникова именно — не обычная.

— А какая?

— Необычная.

— Что же случится на этой вечеринке?

— Панасюк будет рассказывать, как он женился.

— Подумаешь — радость. Кому могут быть интересны матримониальные курбеты Панасюка?..

— С луны вы свалились, что ли? Неужели вы ничего не слышали о знаменитой женитьбе Панасюка?

— Не слышал. А в чем дело?

— Я, собственно, и сам не знаю. Слышал только, что история потрясающая. Вот сегодня и услышим,

— Что ж… Пожалуй, пойду.

— Конечно, приходите. Мыльников говорить, что это нечто грандиозное.

После этого разговора я, все таки, немного сомневался, стоит ли идти на разглагольствования Панасюка.

Но утром в субботу мне встретился Передрягин, и между нами произошел такой разговор:

— Ну, что у вас нового? — спросил я.

— Да вот сегодня бенефис жены в театре. Новая пьеса идет.

— Значит, вы нынче в театре?

— Нет. У меня, видите ли, тесть именинник.

— Ага. У тестя, значит, будете?

— Нужно было бы, да не могу. Должен провожать нынче начальника. Он заграницу едет.

— Чудак вы! Так вы бы и сказали просто, что провожаете начальника.

— Я его не провожаю. Я только сказал, что надо было бы. А, к сожалению, не смогу его проводить.

— Что же вы, наконец, будете делать?!

— Вот тебе раз! Будто вы не знаете!… Да ведь нынче Панасюк у Мыльникова будет о своей женитьбе докладывать.

— Тьфу ты, Господи! Решительно вы с ума сошли с этим Панасюком. Что особенного в его женитьбе?

— Это нечто Гомеровское. Нечто этакое Шекспировское.

— Что же именно?

— Не знаю. Сегодня вот к услышим.

Тут же я окончательно решил идти слушать Панасюка.

У Мыльникова собралось человек двадцать. Было душно, накурено. Панасюка, как редкого зверя, загнали в самый угол, откуда и выглядывала его острая лисья мордочка, щедро осыпанная крупными коричневыми веснушками.

Нетерпение росло, a Панасюк и Мыльников оттягивали начало представления, ссылаясь на то, что еще не все собрались.

Наконец, гул нетерпеливых голосов разрешился взрывом общего негодования, и Панасюк дал торжественное обещание начать рассказ о своем браке через десять минут, независимо от того, все ли в сборе, или нет.

— Браво, Панасюк.

— Благослови тебя Бог, дуся.

— Не мучай нас долго, Панасюченочек.

Тут же разнеслась среди собравшихся другая сенсация: рассказ Панасюка будет исполнен в стихах. Панасюка засыпали вопросами:

— Как? Что такое? Разве ты поэт, милый Панасюк? Отчего же ты до сих пор молчал? Мы бы тебе памятник поставили! Поставили бы тебя на кусок гранита, облили бы тебя жидким чугуном — и стой себе на здоровье и родителям на радость.

— Я, господа, конечно, не поэт, — начал Панасюк с сознанием собственного достоинства, — но есть, господа, такие вещи, такие чудеса, которые прозой не передашь. И в данном случае, по моему, человек, испытавший это; если даже он и не поэт — все-таки, он обязан сухую скучную прозу переложить в звучные стихи!!!

— А стихи, действительно, звучные? — спросил осторожный Передрягин.

— Да, звучности в них не мало, — неопределенно ответил Панасюк. — Вот вы сами услышите…

— Да уж пора, — раздался рев голосов. — Десять минут прошло.

— Рассказывайте, Панасюк!

— Декламируй, Панасище.

— Извольте, — согласился Панасюк. — Садитесь, господа, все — так удобнее. Только предупреждаю: если будете перебивать — перестану рассказывать!

— О, не томите нас, любезный Панасюк. Мы будем тихи, как трупы в анатомическом театре.

— И внимательны, как француз к хорошенькой женщине!

— Панасюк, не терзайте!

— Начинаю, господа. Тихо!

Панасюк дернул себя за угол воротника, пригладил жидкие белые волосы и начал глухим торжественным голосом:

Как я женился.

Резкий звонок в передней перебил декламацию Панасюка на самом интересном месте.

Панасюк болезненно поморщился и недовольно сказал:

— Ну, вот, видите, и перебили. А говорили, что больше никого не будет…

Вошел запыхавшийся Сеня Магарычев.

— Не опоздал я? — крикнул он свежим с мороза, диссонирующим с общим настроением голосом.

— Носят тебя черти тут по ночам, — недовольно заметил Мыльников. — Не мог раньше придти?! Панасюк уже давно начал.

— Очень извиняюсь, господин Панасюк, — расшаркался Магарычев. — Надеюсь, можно продолжать?

— Я так не могу, господа, — раскапризничался Панасюк. — Что же это такое: ходят тут, разговаривают, перебивают, мешают…

— Ну, больше не будем. Больше некому приходить. Ну, пожалуйста, милый Панасюк, ну, мы слушаем. Не огорчайте нас, дорогой Панасюк. Мы так заинтересованы… Это так удивительно, то, что вы начали.

— В таком случае, — кисло согласился Панасюк — я начну сначала. Я иначе не могу. — Конечно, сначала! Обязательно!

Как я женился.

Мы все затаили дыхание, заинтересованные развязкой этой странной истории, как вдруг мертвую паузу прорезал свистящий шопот экспансивного Вовы Туберкуленко:

— Вот в этом месте ты, глупый Магарычев, и перебил чтение!.. Видишь?

Панасюк нахмурил свои бледные брови и поднялся с места.

— Ну, господа, если вы каждую минуту будете перебивать меня, то тогда, конечно… я понимаю, что мне нужно сделать: я больше не произнесу ни слова!

— Черт тебя потянул за язык, Туберкуленко! — раздались возмущенные голоса. — Сидел бы и молчал!

— Да что же я, господа… Я только заметил Магарычеву, что он перебил нас на этом самом месте

«Входит хозяин, a в руке у него двустволка»…

— Нет, больше я говорить не буду, — угрюмо про ворчал Панасюк. — Что же это такое: мешают.