— Ну и что?

— Ничего.

— Черт знает, с кем ты дружишь. Чермей II, Левенте Лацо. Дома тебя никогда не бывает... Правда, и меня тоже...

Он хотел сказать что-то еще, у него уже губы шевельнулись, но не успел — стремительно процокали каблуки, и к нам влетела мама. Подбородок у папы дрогнул. Мама бросила жакет и сумку, и во всех ее движениях было столько заряда, что воздух вмиг превратился во взрывчатую смесь.

Эх, сидела бы Кати дома, чудный был бы громоотвод.

— Добрый вечер! Что вы делаете? — Мама так и впилась в нас обоих.

— Ждем ужина, — уже на взводе ответил папа.

Ну, начинается!

Мама велела мне накрыть на стол, принести тарелки и чашки. Вскоре она тоже явилась в кухню.

— Он очень издерган! — шепнул я ей, показывая глазами на дверь.

— Для меня это не новость, мальчик, — сказала она высокомерно. С папой же держалась неестественно дружелюбно. А он прислонился плечом к шкафу, как обычно делаю я.

-— Где Кати?

Папа насмешливо сообщил, что Кати на репетиции и что мама это прекрасно знает.

— Я совсем забыла, — сказала мама, стараясь не сорваться.

— Позвонить ты тоже забыла?

Она еще сдерживалась, но на ее лице уже проступили красные пятна. Она звонила, но телефон был занят.

— Всего две минуты, — заметил папа; разговорчивость его внезапно исчезла, и он не сказал, с кем разговаривал эти две минуты. А маму именно это больше всего терзало.

Ели молча. Я залпом выпил свое молоко, встал из-за стола, растянулся на диване и включил приемник. Я едва дождался, пока кончит гудеть. Наконец зазвучал джаз-орган, но папа нетерпеливо поднял голову, и я приглушил.

Мама сжимала руками виски, папа не желал ничего замечать и, отойдя от стола, разминал измятую сигарету.

— Скажи наконец... где ты была? — спросил он.

Мама захлопотала вокруг стола и принялась рассказывать о какой-то Жуже, с которой она полгода не виделась. В «Мечеке» столько дыма, хоть топор вешай — и теперь у нее трещит голова. Тут она смахнула на пол стакан, и он, хлопнув, как воздушный шарик, разбился вдребезги. Папа с демонстративным спокойствием стал собирать осколки.

— Что рассказывала Жужа? — спросил он.

— Ничего...

Он что-то буркнул.

— Там была ее подруга, — стремительно продолжала мама. — Самое интересное...

— Самое интересное, если б ты наконец все выложила...

Тут мама взвилась, и пятна на ее щеках сделались значительно ярче.

— Что ты от меня хочешь? Тебе, разумеется, все и так известно.

— Я устал! — сказал папа резко и как бы отмахиваясь; потом, довольно точно прицелясь, добавил: — Слишком многие терроризируют меня в последние дни.

Лицо у него было усталым, землистым, он ходил взад-вперед, а она провожала его встревоженным взглядом, вот-вот собираясь что-то сказать, но в последний момент закусывала губу и не произносила ни слова.

Папа вдруг повернул к двери.

— Схожу за сигаретами, — пробормотал он.

Это, ясно, была отговорка, потому что сигареты всегда приносил я.

Мама что-то сказала, он принужденно обернулся, а она, ломая руки, торопливо заговорила — видно было, что завод ее на пределе и сейчас последует взрыв.

— Скажи, Шандор! Неужели ты веришь, что Зойоми замешаны в это грязное дело?

Папа так стремительно сделал два огромнейших шага, словно кого-то хотел растоптать, потом судорожно вцепился в спинку стула.

— Почему ты об этом спрашиваешь? Ты встречалась с Зойоми?

— С его женой. А что? Это преступление? В конце концов...

— Замолчи! — грубо крикнул отец. — Как ты до этого додумалась! Как ты посмела!.. Зойоми получит лет десять, не меньше!

— Господи! Да ничего подобного! Она сказала, что ничего незаконного не было... во всяком случае, не больше того, что делается в других местах... Вот увидишь, Шандор, их оправдают...

— А что ты о них так волнуешься? Ну, конечно, какое же это преступление, самая обыкновенная оборотливость! И тебе не стыдно?

— Почему? Я говорила с его женой... Теперь ты обвиняешь меня?

Какое-то время он смотрел на нее, как на чужое, незнакомое существо; махнув рукой, совершенно разбитый, он сел.

— Тебя я не обвиняю! Оставим это! — сказал он.

Несколько минут царила тишина, пока мама набиралась сил для новой атаки.

Папа сидел с опущенной головой, и только мне было видно его лицо. Мама его совершенно не понимала. Это просто травля, доказывала она, потому что ко всему мы примешиваем политику. Папу передернуло, но он промолчал. Тогда мама спросила, представляет ли он, какие у Зойоми связи. Тут в голове у меня пронеслось: ему сам черт не брат. У папы на лбу вздулись жилы, он вскочил, схватил стул и с размаху хлопнул им об пол. Стул грохнул как выстрел.

— Замолчи или я... — голос его сорвался.

Я тоже вскочил и выпрямился рядом с ним; я видел его морщины: они избороздили его лицо и доходили до самого рта, и мне стало за все так стыдно, что я не знал, куда себя девать. Мама смотрела на меня обалделым взглядом, и тут до меня дошло: они ведь считают, что их дела меня не касаются, что я ничего не понимаю, а я не мог им сказать, что все, решительно все понимаю, и что папа совершенно прав. Я опустил глаза, проскользнул между ними и бросился к себе в комнату. Прислонившись к косяку двери, я слышал каждое слово.

— Ты так со мной обращаешься, — жалобно сказала мама, — что даже ребенок заметил.

— Ребенок! Знаешь ли ты этого ребенка? Так же, как и меня! — Папа говорил тихим, сдавленным от стыда голосом. — Нелепые споры. Нелепые сцены. Нет мне дома покоя.

— Разве это из-за меня? Опять я во всем виновата! Почему ты не скажешь прямо! Я тебе не нужна — так и скажи!

— Прекрати комедию! — вскрикнул он резко. Затем упавшим голосом продолжал: — Я должен работать. А у меня нет ни времени, ни настроения. — Потом послышались быстрые шаги, словно бы гнавшиеся друг за дружкой, и голос мамы:

— Шандор! Куда ты идешь?

В прихожей хлопнула дверь. Я хотел выскочить, но почему-то остался на месте, прижавшись лбом к косяку двери.

Засунули меня в эту клетку, смотри и слушай из нее, сколько влезет, а сделать ничего нельзя. Я смотрю на облака, лавиной наползающие на Вермезэ, но мне их не разогнать. Разгонит их только ветер.

■

В комнате духота, и тиканье часов назойливо лезет в уши. Я тихонько отворил дверь; через щель в шторе мама смотрела на освещенный двор и на скрип повернула голову. Лицо ее было в пятнах, выбившаяся из прически русая коса дрожала. Я прислонился плечом к шкафу.

— Он ушел? — спросил я как только мог ласковей.

— Ушел. Разве ты не видишь?

Она отошла от окна и стала рассеянно собирать со стола посуду. Чашки, тарелки ставила как попало, и, когда водрузила последнюю, вся груда чуть не свалилась.

Вид этого бесформенного сооружения почему-то меня взбесил — куда она смотрит, ведь сейчас вся гора загремит на пол.

— Я говорил тебе, что он издерган, — тон у меня был, наверное, не слишком любезный.

— Знаю я, почему он издерган... Мне все совершенно ясно, — сказала она с раздражением и угрозой.

Все это было до скуки знакомо, как много раз виденный театральный спектакль, когда заранее знаешь, что будет дальше. Но папы уже не было, и она вела себя как ребенок, разбивший фарфор и пытающийся приладить осколок, сожалея об утраченном.

— Надо было смолчать... — рискнул я сказать вполголоса.

Она взвилась как ракета.

— Ты с ума сошел? Разве я мало молчу?

— Мало! — вырвалось у меня совершенно непроизвольно. Я тут же хотел все исправить, хотя и сказал то, что думал, но она не дала мне опомниться.

— Что?! Нет, это слишком. Я не намерена с тобой обсуждать! Чурбан бесчувственный! Убирайся! Не хочу тебя видеть. Вынеси посуду!

Я уже двинулся в свою комнату, и мне страшно не хотелось браться за липкую посуду. Целая гора ее высилась на краю стола и держалась только чудом.