— Ну, вот, а ты спорил. Ты — жадина...
— Я жадина.
— Жадина.
* * *
У меня дома Милена сбросила туфли, оставшись в заштопанных носочках, поспешно улеглась, не раздеваясь, на кровать, свернулась клубочком и чуть слышно сказала, закрыв глаза, с просительными интонациями маленького ребенка:
— Я только немножко полежу, пять минуток, отдохну, а потом опять смогу с тобой ссориться, кричать...
Сев на край постели, я укрыл ее пледом, она тотчас ухватила мою руку, прижалась к ней щекой, прошептала: «Я тебя обожаю» — и моментально заснула. Через некоторое время я попытался высвободить свою ладонь, но Милена, не просыпаясь, издала жалобный протестующий звук.
Так я и сидел, боясь пошевелиться.
* * *
Утром я, как обычно, подвез Милену на занятия. Шли последние недели ее очень среднего образования. Она выпорхнула из моей «девятки», послав мне на ходу воздушный поцелуй, и зашагала к школе, к тому времени уже переименованной в гимназию (что, впрочем, на качестве обучения никак не сказалось, по крайней мере, в лучшую сторону), помахивая портфельчиком, в клетчатой юбочке и белых гольфах.
За углом я затормозил и вылез из машины.
Я стоял, прислонившись к каменному забору, пока в большом, искажающем мир зеркале для водителей трамвая снова не увидел клетчатую юбку.
Я оторвал свои лопатки от стенки и скрестил руки на груди — Наполеон на острове Эльба вперемешку с картиной Репина «Не ждали». Милена тоже замерла и стала смотреть в отражение, как я смотрю на ее отражение.
Потом она вышла из-за угла, виновато понурив голову, правда, на секунду приостановившись, поправила прическу перед фантасмагорическим зеркалом.
— Первый урок отменили, учительница заболела. Я решила пройтись.
— Кого ты думаешь обмануть, родная?
— Как ты меня назвал — «родная»? — оживилась она.
— Не цепляйся к словам. Ты уже больше недели прогуливаешь занятия. Думаешь, я не знаю?
— Откуда? А, эта вр-редина Анна Илларионовна меня заложила?
— Не важно, как узнал.
— Ой, ну, я уже не могу учиться, — она наморщила носик, и лицо ее приобрело капризное выражение. — Эта алгебра меня достала! Я в ней ни бельмеса не понимаю, как дура, только зря юбку просиживаю.
— Почему «как дура»?
— Ну, просто дура. Все равно тройку поставят. Мне больше и не надо. У меня от алгебры голова болит! И от химии! И от физики!
— Убоялась бездны премудрости?
— У меня голова болит!
— Как же ты будешь в институт поступать?
— Ну, не поступлю. Пойду в киоск сигаретами торговать.
— Но ты ведь так не думаешь, — многозначительно проронил я.
Так мы стояли и смотрели один другому в глаза. Мы вообще тогда часто вглядывались друг в друга.
— Придется тебя выпороть, — констатировал я.
— А какое ты имеешь право меня бить? Ты кто мне — отец?!
— Сейчас я тебе покажу право, — пообещал я.— И право, и лево...
— А чего ты за мной шпионишь? Шпион!
— Сейчас ты у меня получишь, — пасмурно сказал я, демонстративно расстегивая ремень.
— Ой, мамочка! Ты не имеешь права меня бить! Шпион!
— Кто шпион? — раздался рядом мужской голос.
Увлеченные перепалкой, мы и не заметили, как к нам подошел недремлющий сержант милиции.
— Он шпион! — быстро заявила Милена.
— Попрошу ваши документики, гражданин. Девушка, вам знаком этот человек? Милена быстро взяла меня под руку, прижалась ко мне, голову на мое плечо положила и заулыбалась:
— Так это же мой папа!
— А-а, — сказал сержант. — Ну... и он шпион?
— Шпион, — молниеносно подтвердила Милена. — ЦРУ.
Некоторое время милиционер перетаптывался с ноги на ногу, не зная, что сказать, как уйти. Потом вздохнул и поинтересовался:
— Извините, у вас сигаретки не найдется?
— Да, пожалуйста, — сказал я.
— Спасибо, — сказал он, прикуривая, и улыбнулся. — Хоть хорошо у вас платят там, в ЦРУ?
— Нормально, не жалуемся.
— Вам больше там шпионы не нужны?
— Нет, — сказал я. — Штат полностью укомплектован.
— Жаль...
После того, как он начал показывать нам свою удаляющуюся спину, Милена некоторое время еще стояла, прижавшись ко мне. Затем подняла голову с моего плеча и принялась изучать мою физиономию. Со вздохом сожаления оторвала свой бок от моего, потом отпустила мой локоть, отошла, откашлялась, стараясь не глядеть мне в лицо, зачем-то одернула юбку, поправила кофточку, затем стала подтягивать гольфы. Подумав, решила перевязать шнурки на своих туфлях.
Я с интересом за ней наблюдал.
* * *
Но дома ремень я все-таки снял.
— Кто дал тебе право меня бить?.. — похоже, Милена испугалась по-настоящему. Хотя кто ее знает.
— Твоя мама разрешила, если не будешь слушаться, дать тебе хорошо ремнем, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил я.
Милена с радостным визгом улетела за стол и торопливо сообщила:
— Мама сказала: «Забирайте ее к чертовой матери, куда хотите с моих глаз!» А про ремень она ничего не говорила!
— Это она мне потом наедине сказала, — зловеще произнес я. Некоторое время мы с ней кружили вокруг стола, я сатанински хохотал, пару раз испробовав ремень на неповинной столешнице, Милена тоненько кричала: «Аи», потом она остановилась, закрыла лицо руками и завопила:
— Ой, мамочка!..
Я мрачно приблизился.
— Ты не имеешь права меня бить... — сказала она срывающимся шепотом, полным благоговейного восторга.
Бить ее я, конечно, не стал. Тем более, что она пообещала больше не прогуливать занятия.
Для пресловутого постороннего наблюдателя, которого так любили привлекать в «свидетели» романисты прошлых веков, это, наверное, выглядело бы трагикомично — как играют в семью, в видимость домашнего очага два человека, лишенные своих семей.
* * *
Я нашел Володю в саду психбольницы, и он сел со мной на скамейку. — Я получил результаты последнего твоего тестирования, — сказал он. — Ты раньше очень медленно выходил из депрессии, сейчас даже простым глазом видно резкое улучшение. Ты прямо расцветать стал. Знаешь, я как психиатр должен тебе заявить: по-видимому, эта девочка благотворно влияет на тебя.
— Я сам это чувствую, — сказал я, наблюдая, как флегматичные личности в полосатых пижамах вяло вскапывают грядки. — Другие заводят собачку, а я завел Милену...
Он хмыкнул и с приподнятой бровью воззрился на меня:
— Приятно иметь дело с пациентом, который все понимает. Может, ты еще знаешь, как это все у вас с ней называется?
— Компенсация. Замещение.
— Скоро у меня хлеб отбирать будешь... Ты спишь с ней?
— Нет, что ты. Она же еще совсем ребенок.
— Я боюсь выражать это словами...
— Говори.
— Хотя... Ты уже это выдержишь. Ладно, давай вместе попробуем сформулировать вслух: я думаю, в лице этой девочки тебе удалось вновь — иллюзорно — обрести свою дочь...
— Милена — протез дочери?.. Я протез ее отца... два инвалида — взаимное протезирование?..
Володя издал что-то вроде хрюканья, затем дико захохотал, закашлялся, застонал, с довольным видом потирая ладони, вскочил, теперь уже с остаточным негромким смешком, сжал мои предплечья и стал празднично трясти, отчего скамейка начала эротично поскрипывать в такт его движениям:
— Если б ты знал, дружище, как я рад, что ты уже можешь шутить!.. Улыбаться!
* * *
Может сложиться впечатление, что Милена безоглядно и бесповоротно перешла на постоянное жительство ко вдовцу Зарембе.
На самом деле это было не совсем так. Порой она, предупредив, что «у мамаши опять просветление, стала сносной теткой, мне ее жалко», на недельку-другую перекочевывала назад к родительнице.
Как-то я вознамерился объяснить Милене, что эти временные у ее матери улучшения называются ремиссия, и был очень удивлен — оказалось, моя квартирантка знала это слово, но не употребляла из деликатности — чтобы не ставить меня в неловкое положение, вдруг я не знаю его (мерси).
