— Так ты как все-таки? Как здесь живешь? — оказывается, спрашивал Кент.

— Да никак, практически. Боязно стало одному жить, смерти стал после инфаркта бояться. А остальные чем занимаются, тоже с тобой в совхозе трудоустроились?

— Пьют все. Завтра у нас опять съезд в чайной. Проводы. Чукигека в армию берут, точнее, — во флот. Очередное чудачество власти. Чудаковатая у нас власть. Давай приходи.

Мамонт был в этой чайной года два назад: покупал там брикет плиточного чаю.

— Ну пока? Не болей, — как будто вопросительно сказал Кент.

— Прислушаюсь, прислушаюсь, — с важностью отвечал Мамонт, задумчиво глядя в землю — пробормотал, как будто для самого себя. Потому что Кента уже не было. Он мелькнул где-то впереди, свернул на боковую лесную тропу.

На дорожном асфальте осталась одна авоська, туго увязанные в большой шар бутылки.

"Вот и богатым стал, — думал он, прикидывая цену этой авоськи, производя в уме несложные арифметические действия. Когда-то давно он умел определять количество бутылок по весу. — Хватит на не слишком сытую и не слишком длинную жизнь. Мы так давно не виделись, я и деньги. Золото создано дьяволом. Каждая золотая монета прошла сквозь лапы сатаны. А это кто говорил? Кент. И думаю я уже прошедшими мыслями."

Оказывается, хотелось чаю. Все время хотелось, а сейчас, когда он стал богатым, — особенно сильно.

"А можно было и выстрелить в мудака. Все равно мне скоро самому подыхать, — подумал он, глядя на отнятые почти бутылки. — Жить стало несмешно — старость. Все на свете надоедает, оказывается, даже жизнь. Вообще, в целом, со всеми ее проявлениями. Может чересчур много ее уместилось в этот срок. И чего уж в ней такого драгоценного — в жизни? Вот бы отдать ее кому-нибудь — ,например, тому же Кенту… — Оказывается, стало жарко. Нагревшийся асфальт пах керосином. — А есть какие-то причины не идти в чайную, не встречаться с чуваками? Может и нет этих причин? Кончить жизнь последней пьянкой, загулять, закрутить, согласно обычаю. Наверное, пить нельзя — вот и хорошо! Может все и закончится в этой чайной. Достойная смерть."

Будничные толевые крыши пыльного темно-серого цвета. Глядя на них с холма, Мамонт чувствовал что-то странное. Что? Как будто это была незнакомая неведомая земля, будто какая-то заграница. Вокруг лежали недоступные сейчас, днем, поля и огороды и совсем одичавшие, корейские еще, сады.

От стада в несколько коз, пасущихся на склоне, отделилась одна и встала на тропинке. Оказавшаяся грязно-белой, с куском веревки на шее, преграждала путь и вопросительно смотрела янтарными глазами.

"То крокодил вчера, то осьминог, то коза вот. В жизни животных стало больше, а людей меньше."

Коза, издавая кислый запах, по-прежнему глядела также ожидающе.

— Нету ничего у меня, милая. Не верит. Только деньги вот, — Мамонт разжал кулак, показывая горсть мелочи и несколько темно-желтых бумажек. Моя вчерашняя охотничья добыча — тебе ни к чему. Для тебя я безымянный никто. Хотя я то — самый злодей. И не подозреваешь, что я преступник, что я убиваю и пожираю зверей. Все вы мои охотничьи трофеи, пирожки с говном.

Вблизи дома-времянки из ящичной доски сладковато пахли гниющим деревом, что сразу напомнило курильский поселок. Чайная стояла на периферии этого нового света.

"Лет через сто появятся здесь, на острове, новообразованные фамилии: Кокосов, Папайин (Или просто Папаян?), Арахисов. Может быть Попугаев. Ничем не примечательные фамилии коренных туземцев: Кентов, Чукигеков, Пенелопов. Вдруг — Демьянычев. Новый народ, чьи предки из этой земли взошли. А как, кстати, называется остров, где я сейчас живу? Скоро можно будет спросить."

"А, Мамонт! Не умер еще? — вел он воображаемый разговор. — Не умер, задержался. Живу до сих пор, инфаркт имею. Русские мало живут и рано умирают. Что естественно, это не по-русски- служить своему телу. — А как к нам, зачем? — Вот пришел. Сжечь гимназию, упразднить науки. — Все испуганно смолкают, смотрят. — Цивилизацию развели, мудаки," — ворчит Мамонт.

Прижав к груди кулак с мелочью, добытую в приграничном пункте приема стеклотары, он снаружи обходил чайную. Сейчас он мысленно готовил нравоучительную речь, обращенную к уходящему Чукигеку:

"В молодости обязательно надо делать глупости. Мы, старшие товарищи, тебе в этом хорошо помогли, преуспели. Только тогда, случайно, можно совершить что-то значительное. В принципе- невозможное."

Мамонт, остановившийся на высокой тропинке, стоял вровень с окном. Удивительно, что его еще никто не замечал. Внутри шевелились люди в майках, доносились громкие голоса: "Единоборцы. Мои бывшие подданные."

"Опять водка- увлечение миллионов. Трезвые еще- торжественная часть пока."

— То, что вместе украли, вместе следует и пропить, — доносилось изнутри. Кто-то неузнаваемый блестел там потной рожей. — Таков обычай. И деды наши так жили и прадеды. Не нами заведено — не нам и отменять, — вещал кто-то тоном тамады. — Таковы божьи советы, как говориться. Бог, он так советовал.

"Глаз народа, как говорил покойный Козюльский."

"Столовая райпотребсоюза "Чайная": было написано на вывеске рядом с дверью.

"Лучшая рыгаловка острова. Потому что другой нет", — Готовясь открыть дверь, Мамонт застегнул на груди последнюю оставшуюся пуговицу.

"Очередная сатурналия. Как в старые добрые времена. Жаль, не помню студенческий гимн. Все мы превратимся в гумус. Так давайте, пока не превратились, радоваться жизни. Мой перевод — это он скажет с гордостью. Как у нас с алкоголизмом? — спросит потом. — По-прежнему хорошо?"

Его встретили как-то внезапно негромко, вяло.

— Вот пришел на встречу, — как будто объяснил Мамонт. "Навстречу?" — То есть на проводы.

— …Нет деревни. На том месте теперь море Братское поет, — закончил начатую раньше речь Пенелоп.

"Старые разговоры. Будто кто-то еще не слышал об этом."

Наступило молчание. Среди мизантропов сидели несколько незнакомых. Кента не было. Бросилось в глаза, как постарели оставшиеся мизантропы.

— Вроде, давление скачет, в такую жару и водку жрать, — как-то неуверенно произнес один из незнакомых, самый молодой, лицом похожий на младшего сына из скульптурной группы "Лаокоон".

"Жарко этому стало", — Мамонт заметил, стоящего среди других, мужика с полотенцем на плече, с почти жидкой, цвета говяжьего сердца, рожей. Ее словно залили чем-то, что еле удерживала тоненькая влажная кожа.

"Половой, — вспомнилось из старой жизни. — Виночерпий местный."

— Не надо, — отклонил чье-то равнодушное предложение Мамонт. — Тут, в углу посижу.

Он никогда здесь не был, но почему-то казалось, что он вернулся в прошлое. Он оказался рядом с нагревателем, который в курильской столовой почему-то называли Автоклавой. Оказывается, все здесь сравнивал с той давней столовой.

"Действительно, нехотя вспомнишь и время былое…"

На его столе стоял самовар, рядом с ним- медная скульптура Будды, наверное, сохранившаяся в развалинах Шанхая. Медный кумир будто заменял тут отсутствующий бюст какого-нибудь Карла Маркса. Он да плетенные стулья из ротанга были здесь единственной приметой тропиков. Мамонт одел на голову Будды свою кепку, отчего тот сразу стал похож на алкоголика. "Чай, водка и прочие лакомства."

Отражающийся в самоваре Демьяныч по-старчески мелко жевал беззубым ртом, тянулся к тарелке, покрытым белым пухом и гречкой, черепом. И сидя, он опирался на самодельную клюку.

"Чего ты сел там, рядом с Буддой этой? — заговорил старик. — Давай сюда, наливай!" Демьяныч говорил неестественно громко, как глухой, раздельно выдавливая из себя слова. Белая борода совсем изменила его — вроде это был и не совсем тот же, прежний, человек.

Ни одного веселого человека на этом веселье, конечно, не было.