Упоминание о своем, так внезапно наступившем, возрасте, вызывало у Мамонта внутренний протест, словно кто-то пытался обмануть его:

"Почему-то не чувствую себя стариком. Позднее развитие?.."

Ленинград оказался не большим дворцом, как он когда-то думал, скорее- большой коммуналкой. Для него, лимитчика, Ленинград оставался декорацией, а ленинградцы — прохожими. И общий город не объединял их, как он ни старался. Вдруг выяснилось, что в одном городе можно по-разному жить, видеть разные улицы, дома, даже общие для всех проблемы Мамонта не касались. Холодная и неприятная, трудная и тоскливая, навязанная кем-то, жизнь.

— Лимит — это назначенный тебе уровень. Свой шесток. Вы не знаете, — заговорил Мамонт. — Помню, в общаге в нашей комнате окно разбили. Драка была. Так мы месяца два стекло не вставляли, подушкой окно затыкали. Однако уже ноябрь, холод даже алкоголики чувствовать умеют. Вот и собрались как-то ночью… Да нет, не покупать, в киоске стекло вырезали. Еще и милиционер за нами погнался, но убежали мы. Убежали и стекло не бросили, — последнее Мамонт сказал с непонятной ему самому гордостью. — Собственность — ,конечно, воровство. А ты знаешь, что такое отсутствие собственности? Это, брат… Это особое чувство, еще не воспетое поэтами, — голос его набирал силу. — Вот лежишь ты осенью в общаге или, скажем, в тюрьме. За стеной — холод, ветер. Ненадежная это стена… Я скиталец по специальности, я это знаю. А если в общаге тепла нет? А если вообще выгонят оттуда?.. Не из тюрьмы, из тюрьмы не выгонят.

— Да. Из тюрьмы не выгоняют, — задумчиво повторил за ним Белоу.

— Выгонят! Вот и нету тогда стены между тобой и энтропией.

— Мир мелких ценностей, — произнес Белоу. — Ладно, не волнуют меня твои житейские проблемы.

— Умный вы человек, но так и тянет дать вам совет… — пробормотал Мамонт и почему-то умолк.

В общаге, как и недавно в армии, много говорили о прошлом. Хвастались былым. Настоящего практически не было. Он стоит в трамвае, скомкав сетку с хлебом. Сырой разбитый железный ящик с людьми, мнимая близость к чужой, может быть интересной, жизни. Один час езды от московского вокзала до Ржевки. Долгий-долгий нудный путь. — "Шел трамвай, десятый номер…" — В книгах Ленинград был другим.

Кажется, были еще мечты о мыловаренном заводе. Откуда-то возникли слухи о том, что туда берут не имеющих прописки, о бешеных заработках для небрезгливых. Кажется, он надеялся, что, наконец, прочно осядет там, встанет на твердую почву, не хуже и не ниже других. На мыловаренном заводе он так и не побывал, и только прежние представления о нем, прежние воображаемые картины, сейчас возвращались откуда-то из прошлого.

Трясущиеся на конвейере, твердые кошачьи трупы. Стоящие у него рядком лиловорожие алкаши в кошачьих шапках. "Кошкодер" — это что-то удалое, отчаянное. Вращающиеся в голове лоскутья мыслей, слова вдруг сложились в что-то полуосмысленное, песню? неизвестно откуда возникла даже брякающая мелодия. — "Берегитесь, кошкодеры! Ведь опасность- это все-таки пустяк." — Лихая пропащая жизнь. Кипящая в углу закопченная кастрюлька. Это закуска. — А знаешь какое ты мясо съел? — предчувствуя веселье, ухмыляется некто опухший, скаля зеленоватые, зашпаклеванные серым цементом, зубы. — Ничего, парень, — бубнит другой синерожий, постарше, — они, кошки, вкусные, мясо нежное у них. Постное.

Сбоку медленно приближался еще один, все сильнее пахнущий, остров.

— Если там еще уцелели люди, дикари, то какой это должно быть счастливый народ, — заговорил Мамонт. — Хотя, вообще-то, они друг друга ели.

— Везде и все друг друга едят, — сказал Белоу. — Вот в природе смерть — это не зло. Только нам, людям, бог велел убийства бояться. А чтоб жить, работать велел: обиделся, жлоб, за свое яблоко. Мы с тобой не часть природы, отрезанный ломоть, а для дикарей убийство и смерть — это спорт вроде. Когда в Африке был, негры говорили, что гориллы тоже люди и разговаривать умеют, но молчат, чтобы их работать не заставили. Оказывается, Дарвин не знал об этом, — Белоу помолчал. — Только на этом острове людей нет. Обезьяны может быть есть, не знаю.

— Почему нет?

— Потому что я не пускаю никого. Это мой остров.

Мамонт умолк.

— …Нет, у меня мало островов, — ответил Белоу. — Всего один. Тот самый.

Белоу прижался ухом к транзистору, покрутил колесико. Транзистор заверещал, квакнул и посыпал непонятными словами. Мамонт поднес к глазам бинокль, который ему дали подержать.

Качающиеся перед глазами джонки, масса джонок, странные лодки с крышами. Непонятное белое пятно в океане в бинокле стало гигантской стаей уток. Уже несколько дней яхта стояла здесь, рядом с кампонгом, городом на воде. Странная мысль: "Вот он параллельный мир. Антиподы. Эти-то уж точно антиподы."

— Сколько их здесь, — заговорил за спиной Белоу. — Даже на земле не помещаются, на воде живут. Чудаки!

В этих лодках ели, спали, размножались: жили. В кампонге будто бы процветала торговля опиумом, контрабанда и другие малопонятные преступления. Трудно было поверить в это, рассматривая в бинокль развешанное белье и цветные рыбачьи сети, кишащих повсюду детей. Никаких преступлений не было заметно.

Собака, беспокойно бегающая по палубе какого-то ржавого сейнера, не отрываясь, глядела ему прямо в глаза. Только сейчас Мамонт заметил, что яхта, опять брошенная без якоря, медленно дрейфует к берегу. Похоже, на борту это никого не волновало.

Сзади, из-за кормы, появилась Эллен верхом на водном велосипеде, больше похожем на яркий игрушечный трактор- в тесных розовых панталончиках до середины икр, подняв над головой бумажный китайский зонтик. Двинулась в сторону берега- неторопливо крутила педали, неприлично широко расставив ноги.

"И все же ценность человека не заключается в качестве его внешней оболочки. Личность — она вне физсовершенства", — с сомнением в собственной правоте подумал Мамонт.

— За духами отправилась, блядь, — раздалось сзади. — Духи здесь какие-то особые продают. Благовония! — Белоу злобно зевнул. — Hooker!

Мамонта почему-то обрадовала эта злость. Он понял, что Белоу оторвался, наконец, от Эллен, выздоровел.

"Хотя какое мне дело? Я то почему должен беспокоиться о тебе?"

Собака в бинокле теперь неслышно лаяла, вздрагивая всем телом. Лаяла, материлась на своем собачьем языке. Среди джонок качалась на воде большая синяя крыша плавучего храма. По воде доплыл густой медный звук колокола, — а может здесь он назывался гонг? Звук этот раздавался здесь совсем не по-русски, казался театральным. Несмотря на предупреждения и дурную славу поселения, Мамонт уже побывал там. Был и в храме, видел как бьют в этот колокол, похожий на большой медный орех, бритоголовые монахи в оранжевых балахонах — ,вдвоем, раскачивая язык с резной деревянной ручкой.

Мимо Эллен стремительно промчался на маленьком катере еще один синеголовый монах.

"Странный подвид людей".

Этот остров достался мне очень дешево, — опять заговорил Белоу. — Можно сказать, что одно ведомство вообще уступило мне его. За крупные услуги, оказанные мною. Чего ухмыляешься?

— Да так, — Мамонт почему-то вспомнил как Белоу смеялся в туалете над "Тремя мушкетерами".

— Этот остров и не нужен мне. Там сейчас и людей нет, зачем мне пустая земля. Но дешево, очень дешево!

Под ногами гудело и лязгало- на яхте шел срочный ремонт.

Вчера Мамонт забрел на материк. Вот он, без копейки в кармане, идет по узкой улице из прилавков. Коммунальный дух, слежавшиеся человеческие испарения. Солнце проникает сюда сквозь, натянутый сверху, холст. Будничная вблизи экзотика. Впервые в жизни он видит монокль: монокль оказался неожиданно большим, с сильным увеличением. Где-то твой дальнозоркий владелец? Ясно где. Когда-то в каких-то фильмах он видел его. И его, и хозяев этих шкатулок, вееров, птичьих чучел. Или этой гигантской, дочерна обкуренной, трубки.