— Ты, Демьяныч, мог бы вперед и не лезть. Вон последних зубов лишили.
— Ну и хрен с ними. Я в Красном Кресте другие поставил. — Демьяныч оскалил новые железные зубы. — Мы и такими кусаться можем.
— Я тоже как дал одному в челюсть, — твердил Пенелоп. — Одним ударом половину зубов вылущил. — Он разматывал заскорузлую повязку; обнажилась грубая глубокая борозда в мясистой руке. — Гранатным осколком порвало, — пояснил он. — Ничего, им от меня куда хуже досталось. В следующий раз надо будет лом захватить.
— Мы убивать плохие люди, — заговорил Тамайа. Он почему-то не перевязывал свои раны. Страшные порезы на татуированном, а сейчас еще измазанным йодом теле затягивались блестящим розовым мясом.
Сейчас канак возился с брошенным черными пулеметом, тот стоял здесь на толстом, прочно забитом в камень, железном штыре. Уверенно копался внутри, вытащил какую-то железку, попытался выпрямить в ней что-то, сначала о камень, потом даже зубами. Наконец, захлопнул крышку и сразу загудел, запел победную песнь. Мамонт уже слышал переводы подобных. Кажется, этой тоже.
"Белые люди для войны покорили много железных демонов,
Тамайа тоже покорил маленького тяжелого демона.
Сейчас я тащу его, он сидит у меня на шее."
Судя по тому как только что канак привычно и ловко возился в механизме, это выглядело кокетством или непонятной иронией по отношению к ним, белым. Мамонт сомневался, так ли уж он верит в своих богов и демонов.
Тамайа показал пальцем вниз:
— Когда другая война, здеся не было деревья. Только бетон, ангар и японцы. Потом джунгли съели все. Сейчас люди опять пришли сюда воевать.
— Давно пришли, — пробормотал Козюльский. — Только заметил?
Мамонт присел на корточки у края обрыва. Рядом с корейским поселком поднимались дымы, вокруг погребальных костров двигались люди в белом: все еще продолжали умирать раненые. Где-то далеко хлопнул выстрел, еще один. После последнего боя черные затихли, их будто вовсе не стало на острове. Иногда только слышались эти непонятные выстрелы.
— Черные коров блудных валят, — сказал Козюльский. — Бьют без расчета, не нам, так хоть себе бы оставили.
Корейцев в поселке и вокруг него почему-то стало больше чем обычно. Потревоженный муравейник.
На берегу на пальмах, будто обезьяны, сидели корейские дети, ползли по стволам. Женщины с винтовками за спиной копались в грязи, оставшейся после прилива, складывали найденное в корзины. На суше стоял караульный.
Корейский Шанхай и берег рядом с ним был теперь обнесен колючей проволокой. Из длинной траншеи торчали стволы пулеметов, там шевелились головы в касках.
Посреди поселка рядом с большим брезентовым шатром тяжело шевелился гигантский флаг Красного Креста. У берега теперь постоянно стояла самоходная баржа с таким же крестом. После этого последнего боя сразу появилась свободная связь с берегом, в Шанхае появился госпиталь, а у мизантропов — бинты и йод. Откуда-то взялся даже паром, почти непрерывно он ходил между островом и материком. В Шанхай везли и везли лекарства, одежду, консервы.
Тюки тонких местных ватников, набитых морской травой, лежали даже здесь, в качестве сидений. Сейчас все мизантропы были одеты в них, будто в единую форму. Исчез и гнилой пиджак Козюльского, вопиющий даже для этих мест.
— Недавно смотрю, — опять заговорил Козюльский, — кто-то у ручья сидит, в сапогах, фуфайке трофейной. Бреется, ножик в воде полощет. Подхожу спокойно, точно- черный. Сидит, смотрит на меня. Ну, я его штыком тюк и все… Мордой в воду. Больше бриться не понадобиться. Разведчик, видать, их был.
— Хорошо, что был, — сказал Пенелоп.
— Гуляют теперь по лесам. Отдыхают, — произнес Кент.
Миноносец черных опять куда-то исчез. Кажется, стоял где-то за пределом видимости, за этим вот горизонтом. Только сейчас Мамонт понял, что черные здесь остались отрезанными, сами по себе.
— Бросили их, — сказал он.
— Надолго не бросят, — отозвался Демьяныч. — Поглядим… — добавил он что-то неопределенное.
— Теперь взялись уговаривать, чтоб уехали, — заговорил Козюльский. — Сильно.
— Куда? В бомжи? — спросил Демьяныч.
— Сулят подъемные, компенсацию любыми деньгами. Хоть тринидатскими долларами. Большую валюту дают.
— Езжай, — произнес Кент. — Теперь увезут куда хочешь, руби избу, живи. Не знаю вот устоят ли, усидят ли здесь корейцы. Без них нам не выжить.
— Говорят, они вовсю эту компенсацию получают, — заговорил Чукигек. — И очень хорошую. Довольны.
— Да, очень необидная. Вон, Тамайа тоже получил, — сказал Кент. — Теперь думает: уехать- нет. Меня с собой зовет. Так что могу не в бомжи, место жительства есть: райские острова. Похоже, и люди там хорошие, канаки или маури что ли.
— Езжай, — перебив его, равнодушно сказал Козюльский. В его голосе не слышалось осуждения. — Будешь как здесь рыбу ловить с Тамаркой да с его родственниками-неграми, купишь табачную лавку, как хотел. Посмотрим, может и мы за тобой в разные стороны.
— Никуда не уедем, — будто распорядился Демьяныч. — Здесь будем жить. Будем жить все равно.
Перед ним появилось поле, вспаханное, с какими-то различимыми вблизи, в упор, ростками. Он постепенно узнавал мир, в котором оказался и понял, что на этот раз не спит. Сознание несколько раз обманывало, когда казалось, что он проснулся окончательно, потом оказывалось, что нет — все-таки опять спал. Странный сон: в нем он долго, недели две, наверное, с кем-то спорил, что-то доказывал. Сейчас ощущалось разочарование и даже обида на кого-то: все оказалось зря, все, о чем так переживал во сне, по эту сторону сразу потеряло значение.
Чувствовалось, что мир вокруг действительно реальный, окончательный, он проникал в сознание прохладой и накопившимся в теле ознобом. Отчетливо пахло сероводородом из гниющего в джунглях болота. Фосфорно мерцали там пятна потустороннего синего света. Светящиеся грибы. Оглянувшись, можно увидеть, подробно разглядеть, их рядом, за спиной.
Освещенные снизу облака на горизонте: будто еще одна недостижимая земля. — "Цвет пьяной девушки", — почему-то вспомнилось что-то из китайской поэзии. Непонятно что говорило о том, что сейчас часа четыре утра.
Давила зевота, постепенно отчетливей становилась боль от вдавившихся в тело штампованных жестяных пуговиц на китайском ватнике, дежурном, выдаваемым в караул, на нем он спал.
"Эх, заржавел, заржавел", — Хруст суставов вызывал нервную чесотку, словно кто-то скреб по стеклу. От постоянного недосыпания часто закладывало уши, будто пропадал звук, и тогда окружающее опять становилось нереальным.
К счастью никого вокруг не было. Пусто. Чтобы убить время, он с неестественным вниманием рассматривал пулемет Дегтярева, еще один дежурный предмет, выдаваемый в караул. Громко щелкнул затвором.
Сейчас, ночью, слышались звуки, которые он раньше не замечал, не обращал на них внимания. В темноте- будто чье-то движение, шорохи, странные шумы и даже будто произнесенные кем-то слова.
"Аферист хороший", — только что далеко, но отчетливо прозвучало что-то странное.
"Кто аферист?" — тут же подумал он.
"Ночь, караул. Ночи бывают темнее от страха…" — попытался он сочинить какой-то стишок.
"Ценность мысли в таком карауле в ее длине. Длительности. Чтобы как-то убить время до смены," — То ли приснилось недавно то ли вспомнилась сейчас ночь в сахалинской столовой. Самовар с самогоном…
Он вдруг заметил, что серые листья пальм на берегу стали зеленее. Точно, и небо было светлее. Почему-то показалось удивительным, сверхъестественным, что наступает утро. Темнота стала нестрашной, бесконечная ночь заканчивалась. Появилось предвкушение скорого пива, теплой лепешки из маниока.
"Удовольствия мелкими должны быть, мелкими. Только такими могут быть истинные удовольствия.", — Мучительно-сладкое желание опять заснуть, медленно сдаться сну.
Где-то прозвучал непонятный чужой здесь звук. Внезапное чувство опасности толкнуло изнутри, будто судорога от удара током. Собравшийся закурить, Мамонт замер, осторожно разжав руку, выронил сигару. По земле потянул к себе свою тяжелую длинную винтовку. Какая-то тряпочка, бархатистая на ощупь, почему-то не отрывалась от ствола. Оказалось, что она цепляется за винтовку лапками, это неуместная уснувшая бабочка.
