— Дробненький батат, дробненький, — угрюмо бормотал рядом Козюльский.

Из мрака появился Пенелоп, он волоком тащил по грядкам узел из рыбачьей сети с похожими на булыжники кокосовыми орехами. — Ратный труд, блин, — пробурчал он. Откуда-то несли наломанную прямо со стеблями кукурузу, с грубым шумом валили ее в кучу. Пенелоп ломал руками ананас, совал куски желающим.

— Давно жрать не приходилось, — пробормотал Мамонт, ощущая острый корнеплодный вкус ананаса.

Полные корзины мизантропы несли по двое, повесив на палки. Мамонту в напарники достался Козюльский. На ходу Мамонт запускал руку в их корзину, брал что-то наугад.

— Дай-ка и я попробую брюхо обмануть, — пробурчал Козюльский, вывернув руку, достал непонятный в темноте плод. — Это что?

— Обыкновенная гуайява, — неохотно отвечал Мамонт, кусая перезревший, с острым спиртовым вкусом, фрукт. — Или фейхойя какая-нибудь.

— Не, то рамбутан. Люблю его, черта.

Пенелоп нес свою корзину один, на спине. Он бесстрашно вел их напрямик, по берегу, кажется, собираясь пройти сквозь корейский Шанхай. Следы босых ног мизантропов отпечатывались поверх чужих- следов чьих-то сапог. Истоптанный песок был перемешан с рыбьей чешуей, иногда тянулись метры, высохшей до состояния папиросной бумаги, креветочной шелухи, розовой днем. Мамонт зачем-то мысленно отмечал окурки, которые они миновали, Что-то бормотал рядом Козюльский, кажется, разговаривал с ним:

— В красной партизанке, в лесу зимой, яйца со скорлупой жрали. Там же я догадался чешую варить. Суп из нее, вроде клейстера… Эх, богато здесь недавно воблы болталось.

Когда-то раненая гвоздем нога начала было болеть, но теперь не ощущалась, стала посторонним предметом, будто сделанным из мягкого дерева. Мизантропы, наконец, остановились здесь, посреди поселка. Мамонт с Козюльским воткнули корзину в мягкую деревенскую пыль. Было тихо, только клокотали где-то рядом потревоженные, заподозрившие недоброе, куры.

— Я же говорил: спят ананасоробы, — неизвестно для кого произнес Мамонт.

Пенелоп сразу же куда-то исчез, может разыскивал деревенский гальюн. Удивительный поступок для него: он запросто мог усесться с гнусным намерением и посреди главной улицы Шанхая. На прибрежном песке стремительно мелькали пятна мрака. Крабы, называвшиеся странно: "пальмовые воры". Здесь их звали проще: "воры",с ударением на последнем слоге. Крабы-ворЫ.

— Сколько усилий с этой жратвой, — тихо пробормотал Мамонт, — с меню этим. Стало. — Тут же подумал, что эти слова как будто не его, а Чукигека.

"Тот еще добавил бы, наверное, про пот лица своего."

— Где он сейчас? — будто услышав его мысли, разговаривали рядом, негромко, будто ощущали, что их слушают за стенами колхозных лачуг.

— Где, где… Недалеко. Здесь все недалеко, — голоса мизантропов звучали похоже, будто они думали об одном и том же.

Мамонт попытался представить, что сейчас делает пацан, но не смог. — "Если вообще живой…"

Свежий ветер охлаждал лоб, тело под рубашкой. Стоящий посреди черного, непонятно молчащего, чужого поселка, Мамонт смотрел на другой берег в умственном оцепенении то ли от усталости, то ли от желания спать.

На том берегу беззаботно горели огни, разноцветные пятна света. Хотелось ощутить вокруг себя стены — еще одно ощущение, неизвестное нормальному человеку.

— …Это разве картошка — дрянь, — оказывается твердил что-то Козюльский. Он как будто обращался к Тамайе. Тот массивным столбом, молча и неподвижно, стоял на фоне моря, на его шее, будто ожерелье, висели помидорные плети.

— …Было житье. Земля в поле мягкая, серая… Картошка так картошка. В лесу грибами пахнет, лист желтый падает плавно.

Тамайа равнодушно совал в рот помидоры, скорчив рожу, давил их, жевал.

— Попробовал бы картошки жареной, деревенской. С яйцом, топленным маслом, — Козюльский поставил между колен карабин и насадив на штык маленькую дыньку осторожно разрезал ее. — Сало жареное, хоть с самогоном. Самогон, если из настоящей картошки, разве такой, как у вас, негров.

— Будет тебе самогон, — Невдалеке, из чужого двора появился Пенелоп с похожим на большую клизму кувшином из высушенной тыквы, в таких обычно хранили рисовое пиво.

— Какое пиво? — уже возражал он кому-то. — Стал бы я… Война войной, а про наживу колхозники помнят, целых двести долларов сингапурских отдал. Этих, со львом.

— Включим в меню, — равнодушно сказал Кент.

Оказалось, что Демьяныч вернулся назад раньше них и теперь сидел на корточках у ямы с примусом, глядел в стоящее там ведро с чем-то кипящим.

— Ну что скажешь хорошего, старик? Чукигек пришел? — Мамонт посмотрел на свои трофейные часы.

— Придет. Что ему сделается. Сидит где-нибудь в темноте под кустом, трясется, — Демьяныч помолчал. — А может спит давно.

— Чего варишь? — Козюльский заглянул в ведро. — Маис, по-русски говоря. — Кинул в пенистую воду еще пару каких-то овощей, неразличимых из-за налипшей земли. Коралловый песок, откуда-то взявшийся здесь, далеко от берега, сейчас был серым, сумеречным. Стремительно исчезала темнота, кончалась еще одна дурацкая бессонная ночь. Вверху еще летали, чертили зигзаги, пузатые летучие лисицы, в стороне, высоко над океаном, появился маленький самолет, кружил в своих эмпиреях. Было заметно, что там, наверху, уже рассвело: солнце блестело на светлом металле морозным блеском.

— Чей это? Летает и летает. Чего в него не стрельнет никто? — Козюльский лупил, извлеченный из корзины, мандарин. По запаху Мамонт будто почувствовал вкус того, что он сейчас жевал.

Кент достал из горячей ямы закопченный чайник. — "Ну что, кому?"

Мамонт подобрал какую-то миску, валявшуюся рядом.

— …Денег не было — так даже чай специально самый худой, самый противный пил, чтоб меньше его, чая, уходило, — Опять бесконечный рассказ Козюльского. — А вон, смотрите!.. Дым уже. Живой, живой пацан.

Мамонт оглянулся, вон он: отчетливый длинный дым костра Чукигека, поднимающийся в ясное небо. Мизантропы будто сразу проснулись, разом зашевелились, повернувшись в ту сторону.

— Какой хороший дым, — радовался Козюльский.

"Ну вот, и этот живой. Шевелится где-то, — Отпустило изнутри. — Теперь заснуть?.. Или нажраться сначала? Какие солдатские мысли."

Мир вокруг стал совсем отчетливым. По песку неуклюже, но стремительно, боком, пробегали, теперь видимые, крабы-воры.

— Знаешь, где бы я сейчас хотел очутиться? — разговаривали в стороне. — На материке, где-нибудь в тихом кафе, забегаловке какой-нибудь. Чтобы пива в чистом стакане и горячих креветок. Сидеть неподвижно долго-долго, даже глаза закрыть…

— В забегаловке с закрытыми глазами сидеть не разрешат.

— Если в здешней, восточной какой-нибудь забегаловке, то можно.

После паузы: — В восточной — да, можно.

Вдали, на голом каменном хребте, мелькала, сначала вроде померещившаяся, а теперь ставшая очевидной, белая точка. Наконец, стал виден и сам Чукигек, белеющий своей газетной панамой. Пацан шел медленно, ссутулившись, как после тяжелой работы.

— Вон он идет, — с намеренным равнодушием сказал Мамонт. — Да Чук, кто еще.

Мизантропы опять повскакали на ноги, повернувшись в сторону, указанную Мамонтом.

— Вон, вон появился, — Показывал остальным, оказавшийся самым зорким, Кент. — Ослепли, чуваки?

— Я же говорил, — своим сиплым голосом каркал Демьяныч. — Теперь собрАлись все.

— Все те же. Наше время, — продолжал Кент.

— Давай, давай! Сюда, — зачем-то кричал, громко торопил Козюльский. — Ну вот, — встретил он подходившего пацана. — Садись здесь. Жрать?

Мизантропы одновременно захлопотали вокруг Чукигека. Только он сам сидел неподвижно и устало. С непонятным ему самому удовольствием Мамонт смотрел на его костлявое лицо, треуголку из гонконгской газеты с иероглифами. Стало как-то легко от того, что все это опять было рядом. Мизантропов как будто охватила общая дружная радость. Даже Демьяныч неожиданно засмеялся, весь будто треснув морщинами, разевая беззубый рот.