Пригибаясь и приседая, как через колючую проволоку, — через спутанные, сцепившиеся ветками, поваленные деревья. — "Разрываются… Разрываются…" — Мамонт заметил, что бормочет странное, удивляется на ходу, какая нечеловеческая сила разрывает изнутри корпуса этих мин, толстое грубое железо. Вокруг заросли рассекали осколки. Безумно хотелось крикнуть что-то вроде: "Хватит! Прекратите, гады!" Внезапно он понял, что всю жизнь привык бороться со злом вот так: словами, разнообразно разевая рот. Совсем неуместная сейчас мысль.

Среди разрывов мелькнул еще кто-то, упал.

"Демьяныч?"

Подбежавший к старику, Мамонт попытался поднять, тянул вверх скрючившееся сухое тело, ощутив ветхую до жесткости ткань его кителя. Заскорузлый китель затрещал.

— Вставай, вставай! Надо.

Демьяныч оттолкнул его, поскреб пальцем в ухе: "Нормально все… Будто дубиной оглушило."

— Целый? Целый? — Мамонт почему-то нервно хихикнул

— Угодили- таки под обстрел. Хорошо хоть из батальонных не накрыл нас, дураков.

— Кажись, обошлось… Убежали, вроде, — откуда-то подобрался Кент, уже совсем черный от сажи, к голому торсу его прилип лесной мусор. Сейчас он говорил неестественно громко, видимо, слегка оглох. Звуки взрывов ушли куда-то в сторону, вокруг возбужденно переговаривались, гомонили, рассыпавшиеся в лесу, мизантропы.

Отошедший Мамонт остановился у неглубокой воронки от мины, черного, еще дымящегося, круга. Убитая обезьяна, рыжая, таких Мамонт еще не видел, лежала рядом с воронкой на боку, прижав к груди тонкие руки, пугающе похожая на маленького человечка. Злобное личико, скорчившееся тельце. Гном, человек из темного мира.

"Вот так… Откуда-то взявшаяся смерть напоминает слишком заигравшимся о неизменности правил."

Мамонт зачерпнул ладонью воду из лужи, ополоснул лицо. Даже глазами ощущался едкий уксусный вкус пота.

Сзади закричали что-то. Мамонт услыхал, как провыла вверху мина, поднял голову. Куст плетистой розы перед ним вдруг взорвался, брызнул в лицо острыми щепками. Ударило в грудь, ослепило и оглушило.

"Вот и он, мой частный конец света!"

Где-то вовне еще слышались приближающиеся крики мизантропов. Ослепший Мамонт руками еще ощущал мир: землю, сухую траву, скользкое от крови, лицо. Откуда-то появлялась, усиливаясь, боль.

"…Простенькие идеалы. Вот выбери себе попроще… И борись. Борись! Что-то уголовное есть в этом опять", — слабенькая мысль возникла и тут же исчезла, будто пузырек на поверхности. Машинально жуя на ходу какую-то веточку, Мамонт понял, что разгрыз зернышко перца и теперь раздраженно отплевывался. Слишком активная для его теперешнего состояния мимика вызвала внезапную боль на поверхности опухшего, в подсохших было струпьях, лица, припадок, непонятно в чей адрес направленной, злости.

Сейчас, ощупывая это, покрытое коростой, лицо, он будто бы отрезвел после долгого-долгого опьянения. Этим очень ранним утром он и Кент шли к разрушенному катеру Тамайи. Ночью в нем должны были оставить привезенные с материка продукты и какие-то боеприпасы.

"Боеприпасы. Будничное теперь слово."

Кент нес свою длинную американскую винтовку на плече, как лопату.

— Вот ты, чувак, о чем думаешь, когда видишь приличную красивую женщину, хорошо одетую? — спросил он.

— Как раздеть ее.

— А я вот думаю… Думаю о чем?.. О том же. Что удивительного? — спросил Кент кого-то. — Я живой человек. Очень даже живой.

— Опять жениться задумал? Давненько ты не женился… А вон еще

— Разумно поступила, — Кент завертел головой. — Где?

"Кажется, снова прежняя "половая", — подумал Мамонт. Вдалеке, за стоящим у берега судном Тамайи, светился в темной воде узкий русалочий торс. — И снова на том же месте. Любимом. Неужели и это человек? Эта кукла, сделанная из странного материала?"

— Творение из плоти, — скептически произнес рядом Кент. — Боюсь, не устою… В женщине должен быть некий изюм, — рассуждал он по дороге.

— Как в булке?

— Как в вине. В вине это изюмный тон называется.

— Да, как мне кажется, иногда ты не глуп, парень, — пробормотал Мамонт.

— Неглуп, признаю Это у нас семейное, во мне даже маленькая долька еврейской крови есть. Национальность — это коллективная индивидуальность, — В такое раннее утро от болтовни Кента болели мозги. Мамонт старался не слушать его, что не всегда удавалось. — …Я вас умоляю. А ты не попей дня три — тоже почувствуешь себя человеком другой национальности.

— Мне это ни к чему — не пить… — Они приближались к маленькой закрытой бухточке, это здесь стоял сейчас на приколе, кое-как отремонтированный, катер. Вышли на маленький пляж, дугу белого песка, окруженного густым темно-зеленым лесом. — Из моего тела уже никаких удовольствий не выжать. Старость лет.

— Какая старость… — бодро звучал Кент. — Тебе еще жить да жить. Половой жизнью.

— Гляди, все больше половых плавает. Прибыли с порнографической целью, — Невдалеке из воды торчали уже две головы: потемнее и посветлее.

— Да нет, это уже не те. Не только… — начал о чем-то Кент.

— Эй, чуваки! — закричала одна голова голосом Чукигека. — На яхте нет ничего. Не привезли груза почему-то.

С непонятной надеждой Мамонт все-таки, пройдя по мелководью, заглянул внутрь судна сквозь дыру в борту. Действительно, оказалось, что там только пустые мешки, приготовленные для "подарков", как теперь здесь выражались. На дне скопилась вода, видимо, катер сейчас лежал на дне. Он качнулся, с другой стороны на него забирались, судя по голосам, Кент и Чукигек. Опираясь ногой о край дыры, Мамонт тоже поднялся на невысокую сейчас палубу.

В воде осталась одна, последняя, обесцвеченная перекисью, голова.

— Ну вот, — сказал Мамонт. — Ничего, кроме этой красавицы, не привезли… Да той вон.

— У нас в соседнем дворе гермафродит жил, — заговорил, усаживаясь на корточки на краю палубы, Кент. — Мы его в детстве дразнили. А он кирпичами в нас кидался.

— Гермафродит — это кто? — спросил Чукигек.

— Это когда сразу два инструмента, — пояснил Мамонт. — Хочешь по бабам ходи, хочешь — по мужикам. Очень удобно.

На другой стороне пульсировали огни. Там считалось, что ночь еще не кончилась. Мамонт уже знал, что самые крупные — это реклама на стенах и крышах. Если бы хотел, то, наверное, угадал, где что написано. Над плоским берегом поднимались какие-то промышленные дымы: один дым был молочно-белый, остальные — почему-то темные. Из леса доносился, еще ночной, неизменный эротический запах цветов. Вдалеке на горе стоял буйвол с белой цаплей на спине. Один из вездесущих здесь буйволов.

— Почему вот любовь непременно горячей называют? — произнес Кент, глядя на выходящую на берег, японку. Сквозь ее обесцвеченные волосы сейчас пробивался природный черный цвет. Появляющиеся из воды ноги, оказались по-восточному короткими. Вопреки моде у последней популяции женщин. Женская нагота, жалкая, домашняя.

"Нинель, — Мамонт даже вспомнил ее псевдоним. — Часть моих комплексов от недостаточного общения с женщинами. Женщины избегали меня."

— К вечным темам: водка, бабы, папиросы, — высказался Мамонт. "Неряшливая привычка сношения с женщинами." — Эх, мне сейчас не воевать, меня сейчас в санаторию надо уложить и очень сильно за мной ухаживать.

— Да. Похоже, ко дну идет наш непотопляемый миноносец, — заговорил Кент. — Да остров наш, говорю. А я?.. Разве я похож на крысу: Кент, старый ретизатор?…Эх, бля! — завершил он цикл каких-то своих размышлений.

— А вот еще партнерша! — с непонятным удивлением сказал Чукигек.

Мамонт повернулся. На вершине, на фоне синих, ночных еще, облаков, стоял Цукерман. С палкой и в темных очках он был похож на слепого. Рядом с ним стояли Квак и еще одна половая, тоже знакомая, прежняя: высокая и сутулая. Еще и улыбаясь.

На песок пляжа, будто на сцену, стали выходить из леса мизантропы: Демьяныч, Пенелоп, Козюльский, потом — Цукерман со своим сопровождением.