Где-то в глубине столовой опять жалобно пискнула кошка. Жалобное мяуканье двигается, перемещается, в темноте. Значит опять вспомнила о своих, родившихся уже давно, котятах, вот и ходит, ищет их повсюду.

— Не горюй, Марья Васильевна, — говорит Мамонт. — Они уже давно выросли и живут весело и счастливо. Гораздо лучше чем мы.

Отплытие из поселка- или лучше сказать из страны? — откладывалось много раз, каждый день. Уже заканчивался пасмурный дальневосточный июль. Мамонт часто воображал, как просыпается рано-рано утром, выходит и идет по безлюдной улице и незаметно для всех медленно и тихо уплывает. Но такой день все не наступал и не наступал. Он даже уговорил зажиточного соседа на то, чтобы просмолить ему лодку за пять рублей. Вот и появился шанс уплыть. Просмолить и уплыть на ней. Но он почему-то не уплывал и не уплывал. "Сегодня и завтра" стало почти философским понятием, чем-то вроде древнегреческого софизма, неразрешимой дилеммой. Когда наступало завтра, оно становилось сегодня, а завтра опять переносилось вперед, и надежда переносилась вместе с ним, никуда не исчезала.

"Люди действия и люди мысли. Все человечество можно разделить на две половины. Ну, кто я такой- понятно, и люди действия из противоположного лагеря мне враждебны и неприятны, — Небрежно выпотрошенные рыбины часто шлепались в лоток. — А кто тогда участковый?" — пришло вдруг в голову.

Почти каждый вечер приходил местный участковый, которому почему-то всегда не хватало денег на выпивку. Самогон из самовара стал бесконечной взяткой за существования Мамонта на острове, вообще на свете. Гектолитры самогона и браги, почему-то так и не уменьшавшие его вины. Неиссякаемая взятка делалась им из изюма и разнообразной, попадавшей в его руки, крупы: рисовой, перловой, саго…

Почти каждый вечер, иногда до утра, — ночные сидения за самогонным самоваром. Насильственное застолье. За всю ночь участковый обычно не произносил ни слова. Мамонт пытался оживить эти мрачные вечери своими жалкими попытками веселиться- заранее вспоминал, готовил в голове, анекдоты про ментов. Произносил тосты, ожидая смеха, какой-то реакции: оживления, воскрешения, но без успеха.

Стукнула незапертая дверь в коридоре — ,конечно, участковый. Человек не мысли, а дела. Мамонт бросил нож, поспешно одел очки- специально, считая, что человека в очках труднее ударить. Этого он почему-то всегда ждал от своего Каменного гостя. Тот входит, как всегда, не здороваясь.

— Опять ко мне!? — встречает его Мамонт. — Стража этого шато приветствует тебя. Вот сидим тут вдвоем с кошкой… Сегодня вообще-то не ожидал, — не умолкает Мамонт. — По телевизору "Деревенский детектив", думал тебе интересно…

Участковый почему-то все больше мрачнеет.

— Ну, в общем, встречный тост. За приятную встречу.

Участкового совсем перекосило… Долгие часы. Участковый трезвым точным движением твердыми пальцами все открывает краник, уже давно не предлагая выпить Мамонту, и только краснеет, наливается кровью.

— Вот я раньше в обкомовской бане сторожем служил, — пытается рассказывать Мамонт. — Там бабы в шампанском купались. Так я из того шампанского самогон гнал. А это уже коньяк получается…

— У нас все должны работать. Я тебя работать пристрою, — вдруг заговорил участковый. — Куда? — В тюрьму. — Кем? — бессмысленно спрашивает Мамонт. — Заключенным. — Сегодня участковый многословен. Он уже не раз грозил этим, находил слова, но сейчас Мамонт почему-то чувствует, ощущает, что это правда. Где-то кем-то все решено. — И когда? — уже по инерции спрашивает он. — Завтра.

— Завтра, — почему-то повторяет Мамонт. — "Может шутит?.. — уже вспоминая о ведре с застывшей смолой. — До рассвета растопится. Вот прямо сейчас, после тебя, и начну… Значит пять рублей я так и не получу."

— Завтра обязательно, — опять говорит участковый. — Наливай.

Изнутри подступает трудный неуютный сон. Он пытается заснуть стоя, но, конечно, не может, только больше замерзает. Лицо, за сегодняшний день обгоревшее на солнце, сейчас холодит, обдувает, прохладным ветром. Оказывается, жить, стоя здесь вечно, невозможно. Опять надо куда-то плыть. Он опять на пограничном острове? на помойке погранзаставы?

Нет, нет, в кубрике какой-то яхты. Странные поступки приводят к странным результатам.

"Вот так кончаются попытки жить отшельником в маленьком курильском поселке".

А водоросли у него тогда так и не приняли. Может сильнейший, окончательный, гнев участкового был вызван именно этим? Участковый, наверное, рассчитывал на деньги Мамонта. Только сейчас Мамонт догадывается об этом.

Над головой грохнуло. Мамонт посмотрел вверх. На палубе опять блеяли и скакали "пэтэушники",так звал Мамонт пассажиров яхты.

"Марионетка я вам!.. Бомж лучше других замечает, что все вокруг преувеличивают масштабы собственной личности… Потому что сам лишен подобных комплексов. Заперли меня в своей посудине буржуи…е!" — со злобой подумал он.

— Ты думаешь, я не знаю, что это такое- жизнь моряка, — обратился он к голому мужику на фотографии. — Знаю, плавали… По полгода, будто червяк в железном орехе."

Это было еще хуже обычной морской скуки, в прежних плаваниях он хотя бы имел свою личную конуру, свой микромир, ему за что-то платили. Сейчас он не имел вообще ничего, даже штанов.

"Сейчас-то еще злее, — сказал он, глядя на фотографию- Даже чаю, когда захочешь, не попьешь! А может вообще без тела было бы лучше. Так, просто дух, без футляра, которым никто не пренебрегает из-за его неважного качества."

Внезапно погас свет. Мамонт застыл с комиксом в руке.

"Как бы вы на берег не заехали с вашим весельем, — он вгляделся в темный иллюминатор. — А впрочем, езжайте, не мне ваш таз чинить. Хорошо бы об Японию стукнуться, а еще лучше- Гонконг какой-нибудь. Тогда уйду от вас, жрите сами свое говно."

Сидеть в темноте было уже совсем бессмысленно. По коридору прогрохотали, кажется, кого-то потащили, уронили, кто-то что-то заорал, потом все смолкло. Мамонт выглянул наружу, коридор освещал бледный аварийный свет, дверь в другом конце была открыта, ездила по направляющему полозу. В той каюте кто-то спал, уронив голову на стол. Синеватый коридорный свет мерцал на загорелой лысине. Перед лысиной- красивая бутылка с яркой этикеткой. Все это было странно: на яхте много веселились, кричали, бегали и скакали, даже голыми, но никто так не напивался. За те дни, что Мамонт провел здесь, он еще не видел такого.

Башка заелозила, заскрипела по столу, приподнялась. Подошедший Мамонт едва узнал его без очков. Сам хозяин, Белоу. Но тот разглядел Мамонта сразу.

— Ты мизантроп? — выпучив глаза на пустую бутылку, очень громко спросил он.

— Да!

— Живи на необитаемом острове, — Белоу пошатнулся на стуле. — На острове! — закричал он, назидательно размахивая пальцем. — Живи! — умолк, по-прежнему недоумевающе глядя на бутылку.

Мамонт вздохнул. Белоу поднял на него красные пустые глаза, рыгнул. — Ты иди! — Махнул он рукой.

Мамонт повернулся.

— Стой!

Мамонт остановился.

— Ты мизантроп?

— Да.

— Живи на острове. Должен жить на острове. Жить!

Мамонт снова повернулся.

— Стой!

— Пошел ты!.. — треснувшим голосом выкрикнул Мамонт. Стукнув дверью, с колотящимся сердцем метнулся по коридору, по трапу.

На палубе было тихо. Вокруг мрак. Не слышно ни двигателей, ни шума воды, ни звука: ночной штиль. Абсолютная тишина, будто он вдруг оглох. Вверху- прожектор, бессмысленно направленный в небо. В воздухе повисла преувеличенная грубая и угловатая тень яхты. Душно. Неподвижный спертый воздух, как будто он заперт где-то. Кажется, протяни руку и упрешься ею в шершавые доски стены.

Сбоку шевельнулась тень. Мамонт вздрогнул, постепенно, с трудом, разглядел: тонкая фигура в черном перегнулась через планшир, длинные волосы занавесили лицо. Сквозь темноту постепенно проявлялись позолоченная туфля, неприкрытая вечерним платьем, спина… У Мамонта что-то заныло внутри. Нужно было немедленно что-то сказать.