Сидящий на крыльце Мамонт, снявший сандалию, твердый от грязи носок и ковырявший между пальцами ног, сейчас замер.

Опять оказалось, что такой голос способен помещаться в шарообразном теле некого Кента. С неестественной для этого мира легкостью он разносился над океаном, мятая поверхность которого бесконечно отражала раздробленный свет луны.

Будто прохладнее стало вокруг. Стало понятно, что ощущал тот, кто придумал слова: "музыка сфер". Открылась щель в то, что существует извне, в другой, не предназначенный для них, поразительный мир. — "Вот почему музыку называют неземной. Раньше называли."

"Не признаете вы мое нытье, а я ваш брат, я человек… — звучало будто где-то в воображении. — Вы часто молитесь своим богам, и ваши боги все прощают вам!"

"Пес-Т-ня!"

"Уже из этой газеты я должен был понять, кто его хозяева. Сначала было слово. Причем, сказанное будто специально для меня… Задним умом я могуч. Этим крепок."

— А я утонул, — опять заговорил Белоу. — Да знаю я, — с чувством неловкости пробормотал Мамонт. — Нет, я уже давно утонул, давно. Нужно было со всем этим покончить. Наверное, глупо все получилось.

— Теперь я знаю о чем ты думал, выбрасывая ту газету, — внезапно понял Мамонт.

— Какую газету?.. Утонул я.

— Быстро тогда узнали обо мне твои… Значит, не довез меня до хозяев, уклонился от маршрута? — Мамонт разглядывал под собой остров, далеко внизу: ярко-зеленый, со слоистыми скалами, похожими на сухое рассыпающееся печенье. Непонятно почему он чувствовал себя легким-легким, совсем невесомым. И вдруг заметил, что висит в воздухе и понял, что все это происходит во сне, что он спит.

— Может тебе все-таки дальше надо было? — твердил что-то Белоу. — Прямо в капиталистические джунгли? Как некому Бендеру О.И. Кажется, слишком запутал я сюжет. Куда ты бежал все же?.. В последний раз вез я одного из Петропавловска, тот, да, рвался в мир чистогана: очень деньги любил. Как Корейко А.И.

"Опять какой-то Корейко!"

— А я все думаю, если меня скрестить с негритянкой — что получится? — Оказалось, что рядом висит в воздухе Козюльский.

— Получится Альфонс Шевченко, — пробормотал Мамонт.

— А Степан выжил, — все твердил Белоу. — Доплыл, держась за пустую кастрюлю из камбуза.

— Наверное, большая была кастрюля?

— Выжил Степан. А мы, все остальные, утонули. И Эллен тоже. Всю жизнь увлекалась сохранением здоровья… И сколько, интересно, нашего брата, моряка, на дне скопились? Даже сейчас не разберусь. Миллион будет?

Мамонт, кажется, пожал плечами.

— …Солидная команда. Дожидаются пока и ты составишь им компанию… вольешься в дружный этот коллектив.

— Ну, а как вам там? Значит, кипите с Эллен в соседних котлах?

— Почему в соседних, в одном, — Белоу ухмыльнулся.

Он просыпался, стремительно забывая свой сон. Шуршание частых капель по крыше. Плеск воды в лесу. Дождь. Тепло, накопившееся в доме днем, стало плотнее, словно сейчас рядом остывала печка. Долго не проникал в сознание какой-то непонятный блеск за дверью.

"Ведро, — понял он, наконец. — Ведро с водой." Чукигек, а может быть Кент, опять поставил его на крыльцо, чтобы утром он споткнулся об него и упал.

"Музыка. Откуда музыка? Ах да, когда-то в старом, некогда купеческом еще, саду был парк, оркестр. И кто такой был этот купец? Неровный ритм, падающих в подставленный таз, капель воды. Чердак, холодная паутина, пустые бутылки вдоль стены. Вася промышлял сбором пустых бутылок. Тогда, после интерната, он с товарищем поселился на чердаке древнего особняка купца Гузнова. Холодно. И играет музыка. По железу крыши все стучит вода. В дождь чердак сразу превращается в жилище хрупкое и нелепое.

Он хотел странствовать, желал сложной и трудной жизни. Тогда это казалось интересным и называлось романтикой. И уже тогда какая-то сила наперекор навязывала свой, совсем неинтересный, жанр, какой-то тусклый, серый, с обязательным криминальным уклоном: что-то вроде мрачных детективов Шейнина.

То ли закипал чайник, дребезжа крышкой, то ли ехал по улице велосипед. — "Какая улица, какой велосипед?" — успел подумать он, опять просыпаясь. Солнечный блеск, принесенного сюда из хулиганских побуждений, ведра. Не прекращающийся стук падающих капель. Потом оказалось, что это стучит, проникшая в дом, птичка, клюет что-то на столе. Какая-то толстая птичка, нечто вроде мелкого дятла. Мамонт матом шуганул его. Обнаружилось, что он лежит на бамбуковых нарах в какой-то хижине, закопавшись в тряпье. Постепенно встает на место массивный кусок жизни: между ним и тем подростком на чердаке.

"Тогда не догадывался я, что в той стране у меня, оказывается, были хозяева. Не догадывался. По молодости…"

Чьи — то размытые следы монотонно бежали перед ним по песку, с чрезмерной тщательностью отполированному волнами. Смутно отражаясь в мокром песке, Мамонт брел по берегу с пустым чайником, в трусах, тапочках и длинных немодных носках. Солнце, стянув кожу, мгновенно высушило сонные слезы на лице, с нерасчетливой силой било в глаза.

"Куда здесь бежать с утра? — рассеянно думал он, глядя на следы. — Торопитесь жить."

Иногда он наступал в невидимую у берега воду и тогда будто просыпался, резко ощущая чужую среду. В бесцветном коралловом песке после отлива остались лужи с неестественно прозрачной, без всякой примеси грязи, водой. В пальмовой роще он подобрал под одним деревом свежий, еще тлеющий, окурок. Остановился в тени, пытаясь курить.

В голову постепенно возвращались мысли, почему-то вспомнилось пение Кента и то, что он тогда почувствовал.

"И чем же ощущения там, в том мире, отличаются от ощущений здесь? Должны ведь отличаться. Вот мысленный эксперимент… — И почти сразу подумал. — Там, наверху, нет страха перед смертью… И всей, связанной с ней, суетой."

Совсем внезапно к ногам упал кокос, глубоко врезался в сырой песок. Мамонт посмотрел вверх, оттуда, будто зеленые ядра, летело еще несколько орехов.

"Coconat", — почему-то вспомнил он, прижавшись к стволу. На вершине кто-то завозился, стал медленно спускаться, задом, как краб. Мамонт, напрягаясь для сурового разговора, строго смотрел на чей-то худой, обтянутый серой тканью школьных штанов, зад. Ближе стала заметна, покрытая веснушками, спина спускавшегося, длинные нечесаные волосы. — "Чукигек!"

Чукигек, не желая спускаться до конца, оглянулся и спрыгнул, ухнул вниз.

— А, бугор! А я смотрю сверху — влачится кто-то, — фамильярно заговорил пацан, подобрав свалившиеся очки. — Идет медленно, такой маленький-маленький… Видал, как я по пальмам научился лазить. Это просто, оказывается. Ты не карабкайся, не цепляйся, а просто ходи, как по крутому склону. Только надо держаться крепче и наступать сильнее… Сегодня мне сон приснился, будто я полетел. Так быстро, лес темно-зеленый внизу мелькает, страшно даже.

Чукигек стал укладывать кокосы на разложенный обрывок рыбачьей сети:

— Я тут от скуки археологией начал заниматься, раскопками. Недавно череп нашел в лесу, какой-то значок, ствол от пулемета…

На вершине пальмы в гуще листьев пел, оставленный там, транзистор.

— Гусей моих сожрали небось? — спросил Мамонт. — Троглодиты.

— Нью-Йорк! Нью-Йорк! — старался вверху Синатра. С тех пор как Мамонт начал слегка разбирать английский, песни стали намного примитивнее.

— На том острове гусей много, еще к Новому Году привезем. А зачем тебе гуси? Проголодался, бугор? — Пацан отвечал в своей обычной манере, торопливо и не задумываясь, будто заранее знал не только ответ, но и вопрос.

— Зачем, зачем! Хотя бы стихи писать, пером гусиным…

— Перья остались.

— Слушай, Чук, а ты тоже не рад, что здесь, на острове, живешь?

Пацан, завязывая сетку с кокосами, как-то неопределенно пожал одним плечом.

— Знаешь, что такое энтропия?.. — не дождавшись ответа, опять спросил Мамонт. — Энтропия — это, по-нашему, закон подлости. Хоть о таком слышал?