— Вот обрадуется, — почти про себя пробурчал Мамонт.

— Конечно обрадуется, — продолжал Кент. — Ты же ему еще земли прирежешь. Вот и поставит. Поставит, поставит. Полцарства ему… полцарства на бочку.

Прямо над высокой пальмовой крышей барака низко висела огромная, похожая на копейку, луна.

— Доехали! — сказал Кент. — Родные берега.

Внезапно он вскочил, схватил за шею гуся, заорал, размахивая им над головой.

По берегу кто-то шел, медленно приближалась какая-то темная фигура с широкой поясницей и покатыми плечами. Вот фигура подняла руку, в руке ее вспыхнул огонь.

"Это он закуривает," — понял Мамонт. Плавно поплыл красный огонек сигареты. Стал виден кто-то бледноногий, в трусах и ватнике.

"Это Кент,"- догадался Мамонт.

— Привет, бугор! — сказал подошедший. — Сколько времени?

— А сколько тебе надо?

— Не спится, — Кент, сунув руки в карманы, уставился вдаль, насвистывая какую-то смутно знакомую мелодию.

"Мы теперь на свободе, о которой мечтали, — узнал Мамонт, наконец. — Ну да… Где мчит скорый поезд "Воркута-Ленинград".

— Как-то больше вечеров, темноты, в жизни стало, — неожиданно сказал Кент. — Электричества у нас нету.

— Забытый богом угол: и бог забыл, и дьявол забыл. Кто знает, что у них на уме… Поэтому и живем неплохо: легко, без суеты, слава КПСС! Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Вот так!

— Сам сочинил?

— Да нет, это Грибоедова стишки.

— Зря я в плаванье пошел, — будто отвечая на чей-то вопрос, сказал Кент. — Кружило, кружило меня по свету, дурака. Как-то сперматозоидом я обогнал других, потом родился, а жить так и не начал. Все готовлюсь, тренируюсь. Где она, удача? Жизнь как-то мимо проходит.

— Во всем виноваты евреи, грибники и велосипедисты. Ничего, все встанет, может уже встало, на свое место.

— Считаешь, это мое место и есть? — равнодушно спросил Кент. — Это здесь-то, в оцепенении?

— И здесь боретесь с жизнью, — пробормотал Мамонт. — С этой-то жизнью чего бороться, что тебе не нравится? Вечная весна, блин!

— И что, до старости тут, в сельской местности? Так и подохнешь тут без суда и следствия. Без покаяния.

"Вот еще, ночь на размышление. Любит русский человек, и не русский тоже? поговорить ночью о счастье. Даже трезвый."

Мамонт вспомнил о разговоре с Белоу на палубе и с чувством неловкости почувствовал себя старым и мудрым:

— Не набомжевался еще на просторах родины? Или давно гудка не слышал заводского?

— Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. — задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. — Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги — это избавление.

— От чего? "Где-то я это уже слышал", — подумал Мамонт.

— От всего. От зависимости. От всяких мудаков, от жизни для кого-то, на кого-то… От чьей-то жадности, глупости, настроения плохого… Почему сребролюбец? — отверг Кент обвинение Мамонта. — Я бы и от золота не отказался. Я старый фарцовщик, а фарцовщик — новое качество человека. Фарцовка, чувак, — философия, понимание волшебной силы денег. Нет, деньги пахнут. По-разному. Духами, тройным одеколоном, табаком: разными людьми. Я знаю, что такое романтика денег, блин.

— Любишь, значит, их, дензнаки?

— Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане — дыра, в другом даже дна нет, одни долги — даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.

— Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.

— Ну и богатый он был?

— Да нет.

— Вот видишь…

— Записаться в святые? Открыть источник святой воды? — задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. — Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.

— А что, бывают такие источники? — заинтересовался вдруг Кент.

— Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, — я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги — вот и вся мера общения с окружающими людьми.

— …Вот и встал на якорь, — слышался голос Кента. — Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.

— И тут жить можно, — отозвался кто-то, — если особенно не задумываешься над смыслом жизни.

"Первая тягота лентяя, — подумал Мамонт, — основная для него обуза — это необходимость общаться с окружающими."

Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними москитов. — "Вот и покой откуда-то взялся. Чему я радуюсь?"

На острове будто совсем не спали. Вечер, а точнее сразу ночь, наступала здесь необычно рано. Недавно Мамонт узнал, что на экваторе ночь вообще равна дню: двенадцать часов.

— …За фарцовку выгнали меня из матросов, — опять рассказывал Кент.

— Коллеги с тобой, — прокомментировал из своего угла Мамонт.

— Ты тоже моряк? — услышал Кент.

— Да нет, тоже выгнали.

В темноте, превращенной свечением океана в фосфорные сумерки, блестели, расставленные вдоль стены, пустые бутылки и алюминиевые банки, приготовленные Матюковыми для продажи на материке. Рядом, в самодельном бамбуковом кресле, положив ноги на перила, сидел Кент. Видимо, видел подобное в американских фильмах. Где-то дальше шевелились мизантропы. Все это вокруг было новым домом Матюковых, его успели прозвать бараком. Эту, высоко поднятую, террасу, обращенную к морю, сами они почему-то называли верандой. Здесь, на этой веранде, стихийно образовалось что-то вроде ежевечернего клуба.

Было душно от, поднимающегося снизу, вездесущего запаха цветов. Здесь его перебивал, откуда-то взявшийся, летний деревенский запах мыльной воды.

"Заслуженный отдых. Будто я что-то заслужил."

В море, напротив, стояла чья-то рыбачья лодка. Туго натянутый парус внезапно насквозь осветило еще целое, висящее над горизонтом, солнце. За полотном двигались чьи-то силуэты, Мамонт, кажется, узнал тень Демьяныча. Неожиданно возникший театр теней. Хозяев дома не было, но мизантропы все равно собрались здесь, на веранде, как привыкли собираться каждый вечер.

— Слышите, брякает? — Кент ткнул пальцем в лесную темноту. По тропинке кто-то шел. — Курва с котелком.

Заскрипели и застучали, неплотно пригнанные, доски лестницы. На террасе появился Козюльский, действительно, с пресловутым котелком и фунтовой пачкой чая. Козюльский сел на корточки у перил.

— Я без сахара ее предпочитаю, — зачем-то объяснил он, немедленно припав к напитку. — Сухое.

Глядя на него, Мамонт ощутил вкус рыбы, так почему-то всегда пахнул этот странный китайский чай.

— Ставлю последний юань, — заметил Кент, — что ты, Семен, уже цистерну, нет, — танкер чифиря успел здесь выпить. И это в мирное время… Мы живем не для того, чтобы пить чифирь, а пьем чифирь, чтобы жить. А может наоборот.

Кент брякнул струной, на коленях у него, оказывается, лежала гитара:

— Местная гавайская… Хорошая гитара: вот лежит сама по себе, я говорю, а она резонирует. Это мне Тамайа подарил.

Тамайа был, недавно прибившийся к ним, полинезиец: канак, батак, или кто-то в этом роде.

— Черный ворон, черный ворон… — пропел Кент, перебирая струны. Гитара глубоко отозвалась. — Переехал мою маленькую жизнь.