На море пред Данцигом имели мы тогда также значительные силы: 80 Канонерных лодок, 5 Бомбандирных судов, 2 Голеты, и Фрегат и около 20 Транспортных судов (на которых нам привезли осадные орудия). Вздумали употребить в действо столь значительную морскую силу. 25-го числа поставили всю эту Флотилию против Вестерплата и Фарвассера. С 10-ти часов утра открыли со всех судов ужаснейшую канонаду, хотели разрушить все прибрежные укрепления, приготовили на транспортах десантные войска, чтоб занять эти крепости, — и кончили тем, что ввечеру отошли в Пуцик для исправления поврежденных судов. — Неудачу этой попытки приписывали (как и всякие в свете) вовсе посторонним и непредвидимым причинам. Надобно было еще раз попробовать. Лодки могли починиться в 5 дней и потому наш десант (в числе которого была и наша дружина), оставлен был на судах, чтоб приучить солдат к морю. Но нашей сухопутной натуре это очень не понравилось — и судьба готовила нам вовсе неожиданную неприятность. В ночь с 23-го на 24-е сделалась буря; у берегов нельзя было оставаться — и мы пустились лавировать вдоль и поперек по Балтийскому морю. У меня Шкипер был Англичанин, который меня чрезвычайно полюбил, потому что я при первой встрече сказал ему несколько Английских слов. — Это самая слабая струна у Англичанина. Если он принужден говорить другим языком, то обхождение его навсегда останется холодным, — но несколько Английских слов (ala Figaro) — и он растаял. — Совсем десантом сделалась разумеется морская болезнь и под утро все войско лежало на палубах в самых неблагопристойных конвульсиях. Напрасно хлопотал около меня мой Капитан, — рому я не пил, лимон не помогал, всякий взгляд на пищу возобновлял рвоту. — Мучительнее этой болезни я не знаю ничего. Тоска, отвращение от всего, расслабление, голод, жажда и беспрестанная рвота. — Трое суток провели мы в этом печальном положении, наконец ветер стих, — море улеглось и мы завидели желанный берег. Тотчас же послано было донесение Главнокомандующему, что весь десант лежит без ног и надо каждому солдату по двое, чтоб поставить его на ноги. Решено было: высадить войско на берег (в Калибку) и дать отдохнуть впредь до приказания. — Кое-как сложили нас в боты — и выгрузили на берег. — Добрых два часа лежали мы на берегу, не имея сил встать. Все вокруг нас вертелось, — и море, и корабли, и деревня. С помощью добрых поселян перевезли нас на Фурманках — но и тут мы крепко держались за телеги, боясь вывалиться, потому что все таки и лошади, и дома, и люди вальсировали около нас самым Фантастическим образом. Вошли в хижины, — также пляска. Сели за стол — и тот кружится. Легли на кровать — и та прыгает. Наконец уснули — и во сне — то все кружится. Это было нестерпимо. — Зато мы целые сутки тут спали непробудным сном — и первым чувством, первым словом по пробуждении было: обедать! Я думаю Прусские крестьяне дивились нашему северному аппетиту. Это было какая-то ненасытность. Удовлетворяя этой потребности, за что мы принялись? Как вы думаете? — Опять спать, потому что многие после обеда стали жаловаться, что у них опять голова кружится.
Так прожили мы до 5-го Сентября. В этот день ввечеру нас опять нагрузили в боты и перевезли на прежние транспорты. — Мой Англичанин чрезвычайно мне обрадовался, забросал меня фразами, которых я десятой доли не понимал, отвечая очень степенно: yes! — За ужином мы уже гораздо более стали друг друга понимать, — а по утру за завтраком, я уже частехонько отпускал Фигаровское: god damn!
На этот раз атака началась в 9 часов утра. Только Русским солдатам можно делать такие вещи, каких мы были свидетелями (потому что сами стояли в весьма почтенной дистанции, имея пред собою во 2-й линии бомбардирные суда, галеты и Фрегат, — а в первой, все канонерские лодки). — Неприятель видел наши проделки издали и успел приготовить нам отличную встречу. Едва подъехали лодки на пушечный выстреле, как более 100 орудий начали осыпать их ядрами, — но они молча гребли вперед и не отвечали на выстрелы. Более 200 сажень ехали они все под таким ужасным огнем, подъехали на картечный выстреле — их стали обсыпать картечами, но они все продолжали грести, не отвечали ни одним выстрелом. Наконец на расстоянии полукартечного выстрела, остановились, выстроились, крикнули ура! и открыли со всех лодок ужаснейшую канонаду, усиленную задними бомбардирными судами. — Это было прекраснейшее зрелище! (особливо для нас в 3-й линии). Много уже видали мы опасностей, много слышали канонад, много видели примеров неустрашимости, — но эта пальба оглушила нас, — а храбрость этих моряков изумила:
Тут в первый раз еще видел я ужасное действие каленых ядер, которыми Французы угощали нас с берега. Одно такое ядро попало в пороховой ящик канонерской лодки— и она, с 50-ю храбрыми моряками взлетела на воздух. Один Офицер избег всеобщей участи. Командир судна послал его донести Контр-адмиралу, что лодка сильно повреждена и не может долее оставаться в лиши. Получив дозволение вывести ее, он уже подъезжал к ней обратно, как вдруг все товарищи его взлетели на воздух. Спасенный судьбою, он в ялике пристал к судну дивизионного командира, но едва стал всходить на нее, как замертво ранен был картечью.
До 6 часов вечера продолжалась обоюдная пальба, — но ни одна неприятельская батарея не была сбита, наших 12 лодок почти исщеплены, более 300 человек выбыло у нас из Фронта, — и атака тем кончилась. Более храбрости, более самоотвержения нельзя было оказать, — но успех был невозможен — После бывшей трех дневной бури и при свеженьком ветерке того дня, была на море порядочная зыбь. Как же могли при таком колыхании, хорошо метить и попадать с лодок в амбразуры прибрежных батарей!
После этой неудачной экспедиции, надобно было испытать еще одну выдумку. Прусский Инженер, при осаде бывший, объявил, что слабейший пункт крепости находится со стороны наводнения. Это точно была правда. Он донес, что в осеннее время вода в Висле очень низка, и гораздо ниже полей, наводненных весенним разливом. И это была правда! — Он предлагал следственно, чтоб прорыть вал на Висле и спустив воду разлива, начать атаку с той стороны. — Тотчас же принялись за дело. Вал прорыт — и вода действительно начала тотчас же стекать с полей самым чувствительным образом. Какой восторг! Но судьба кажется забавлялась над нами. В ту же ночь подул сильный морской ветер, Висла надулась, поднялась — и вместо того, что до сих пор разлив был на 15 верст, он очутился на другой день на 30 верстах. Много погибло тут скота, смыто хижин, — но жители все успели убраться, очень недовольные выдумкою своего соотечественника.
Оставалось приняться за правильную осаду — и тогда-то дело пошло на лад. Установя все осадные орудия, открыта была 7-го Октября по городу канонада, — и менее нежели в полчаса Данциг уже горел в 4 местах. Тут выстрелы направлены были в зажженные места, — и нам с высот в подзорные трубы видно было, как пламень разливался из дома в дом, из улицы в улицу, как несчастные жители бегали и суетились для спасения своих имуществ, как пожарные трубы и часть гарнизона старались остановить силу пожара, и как беспрерывное действие наших батарей, поражая эти толпы, заставило их наконец отступиться и предать все на жертву судьбе. Трое суток продолжался губительный пожар, — тысячи семейств остались без крова и пищи, — но бедствия жителей только начинались еще.
Чтоб сбыть с рук толпы этих бедняков, Рапп объявил, что он согласен выпустить их из города. Несчастные дались в обман. С восторгом спешили они воспользоваться позволением Раппа, толпами бросились за город, радостно пробежали Французскую передовую цепь — и что же? вдруг с Русской цепи были встречены выстрелами! — Несколько решительных людей отправились депутатами к командующему цепью, который, однако же выйдя к ним навстречу, объявил, что имеет строжайшее приказание: никого из жителей не пропускать сквозь цепь, — и что если они покусятся хитростью или отчаянием прорываться; то солдаты будут в них стрелять. С тоскою смерти воротились они к Французской цепи, — но (вообразите их ужас!) там встретили их тем же: выстрелами и угрозами. — Что было делать всем этим несчастным? — Они остались под открытым небом, между двумя враждующими войсками, под выстрелами с обеих сторон, без пищи и надежды на спасение. Невозможно описать страдания этих выходцев. Многие женщины вышли беременны, — ужас и отчаяние ускорили их роды, — и в этом-то положении без призрения, без пристанища, на голой земле, в Октябрьские ночи, при громе свистящих над головами ядер, при виде голодной смерти, — ныне раздирали сердца солдат своими рыданиями и мольбами. Еще раз командующий цепью послал к Герцогу Виртембергскому описание этой картины, испрашивая дозволения: пропустить эту толпу. Закон войны был неумолим. Последовал новый отказ, новое строжайшее запрещение. — Более недели прожили тут эти несчастные, питаясь кореньями, травами и припасами, тайком им ночью даваемыми от сострадания солдат. Мало помалу толпа стала редеть — и исчезла. Трупы их были погребены на этом же месте. Оказалось, однако, что из 460 человек вышедших из города, найдено только 112 трупов. Куда же девались остальные? Разумеется, никто не разыскивал, — но всякий догадывался, что к чести человечества, солдаты и Офицеры на цепи стоящие, пропускали их по ночам, жертвуя чрез то собственною своею жизнью, если б нарушение приказа было открыто.
