— Там что-то есть интересное?
— Да, Люда, конечно. И вот, например, что именно. Мы, в общем-то все, тяготеем к стабильности. Так? К постоянству: чтобы как можно меньше нам приходилось чего-то менять… Верно?
— Верно, — соглашалась она с интересом.
— И терять — особенно! А человек способный творить, убеждает меня — заблуждаемся!
— Я убеждаю?
— Конечно! А кто художник? Если бы ты застывала в таком постоянстве, мир не увидел бы в этих работах нового. Была б из картинок одна, или несколько, но — похожих. И все! Если бы ты видела мир, как однажды привыкла. Кошмар, как все было бы просто и пресно! А ты каждый день видишь мир по другому: и внутренний и окружающий.
— Убеждаешь. Да, так должно быть…
— Ну, так зачем тогда спорить? Соглашайся и улыбнись. И тогда поймешь, Люда, можно понять… — потерял он, кажется, верное, слово. Он к слову внимателен, знала она. И поэтому мог быть внимательным к людям».
— Что? — едва слышно спросила она, — Понять…
— Что и потери, Люда… Что их не надо бояться! Они естественны. Ну, это же можно понять, Люда? Можно! Ну, ты ведь — художник…
— Это ты мне нарисовал себя? Нас, Потемкин? Я правильно поняла?
— Правильно.
— «Естественны»?... Так убедительно просто…
— Но, придет завтра, как приходило когда-то и позавчера: когда мы не знали друг друга.
— Понять это можно, так и окажется. Пережить я не знаю как?...
— Сейчас ты немного потеряна, я это вижу. Я понимаю тебя, поэтому, промолчать не вправе. Иначе, с моей стороны, это все — баловство. Похоже ли это на баловство? А пережить — я подскажу тебе, как пережить...
— У меня ощущение, знаешь, какое-то, как предчувствие…
«Предчувствие?!» — встрепенулся Потемкин, и, скрыв тревогу, продолжил:
— И так же придет послезавтра. Больше, чем послезавтра — потом… И меня уже нет у тебя, как не было, в недалеком пока еще, позавчера! Все продолжится дальше, естественным ходом, продолжится жизнь. Так было, и так же будет! Я не понимаю тревоги, Люда?
— Ты хочешь уйти?
— Мне надо, Люда.
— Я тоже не понимаю тревоги…
«И правильно, нет ее!» — хотел подбодрить Потемкин.
— Но не могу с ней справиться, — боль она тоже скрывать умела, да так же мог видеть ее Потемкин.
— Люд, — сказал он, и приблизился к ней. — посмотри, — сказал он, склоняясь так, чтобы глаза могли быть напротив. — В глазах не увидишь выдумки, но они могут выразить то, чего не нашлось в словах. Ты видишь, но там же ведь все хорошо? Видишь, Люда!
Ответом, в упор ему, был взгляд:
— Пусть придет послезавтра, потом… И меня уже нет у тебя, как не было позавчера! Пусть будет как хочешь, как надо, Потемкин! Я уступаю, согласна…
Губы неловко, спонтанно припали к его губам. Она отстранилась, и смежив веки на миг, не спрятала глаз от Потемкина:
— Пусть будет, но только ты не уходи сегодня…
Таял, сопровождая слова ее, взгляд напротив. Потемкин, как два крыла, бережно, положил ей на плечи руки и сам нашел ее влажные и горячие губы.
***
Припозднился со службы сегодня ротный. Такое, к концу дня впечатление оставалось, что либо сделал не все, либо — не то, что надо… «Так, — думал он, — патрули на маршрутах, старшие экипажей и патрулей, командиры отделений, и два командира взвода — о, боже, их так, между прочим, немало! Чего я волнуюсь? Все, каждый из них: от сержанта до капитана, свое дело знают! Домой, брат, домой пора, пан майор!».
Опустив в карман руку, ротный нашел ключи от своей машины. И зазвонил телефон. «Кто назовет меня, — думал ротный, — умным, если я возьму трубку?» Он мог бы не брать. Но взял.
— Шатунов! — сказал он.
— Евдокимов! Ты, вот что, подай-ка Потемкина мне! Он сейчас же на службе? Я знаю!
— А-аа, не могу, подполковник…
— Майор, не шути! Стал бы я понапрасну тебе тарабанить?
— Да, нет. Я же знаю, что нет…
— Так в чем дело?
— А нет его, понимаешь, на службе.
— Потемкина нет? Не смеши!
— Совсем нет, Владимир! Я его отпустил…
— На часы, Валентинович, смотришь? Мы с тобой сколько времени потеряли! Значит, я позвоню домой.
— Владимир Иванович? Как? Да Вы что?...
— Валентиныч, да что значит «Что»?
— Так ведь времени — десять! Поздно…
— Смеешься? А человек собирается в розыск! Жена, если он раньше чем в десять домой придет — удивляться должна!
— Да его же, Иванович, его дома нету…
— И где это он?
— Спецзадание… Ты понимаешь? Спец… Я направил!
— Серьезно? Ну, ладно, я вижу, Потемкин у вас…
— Да, что есть, так оно и есть! — оживился ротный.
— Найдешь его сам, и скажи: чтоб он был готов отчитаться по сведениям ИЦ. Умовились?
— О, да! Звычайно!
— Но, — как можно быстро, хотя и завтра. Ну, будь здоров!
«А кто с Евдокимовым шутит шутки!» — подумал ротный.
На утро он был самым первым из райотдела, на службе. Первым хотел он увидеть техника связи. Он больше часа ждал под дверями его аппаратной, в которой, в отсутствие шефа, гудело, работало все само по себе. Появился техник:
— Привет! — удивился он, — Ты ко мне? И вот с этим?
— К тебе, и вот с этим! — убрал Шатунов за спину, под поясницей, пакет.
— Заходи.
— А здоровье-то, как у тебя? Ничего? — с надеждой спросил Шатунов.
— Да, совсем ничего! Нормально. А что?
— За ценой, понимаешь, я не постою! А ты дай мне пожалуйста, выписку, вырезку, — как называется все у вас там, не знаю — дай!
— Вырезку?
— Ну, в общем, звонки мне нужны! На мой телефон, вчера.
— Нет проблем. Приди завтра, в такое же время. Получишь. Хотя, ты все знаешь…
— Знаю! Оперативникам делаешь. Знаю! А я — вне закона.
— Да человек, Валентинович, ты сердечный! Хотя, ты, конечно же, не Евдокимов… Как я могу не учесть? — рассматривал техник то, что принес Шатунов, — Сердечный…
— Мне надо сегодня, и — как можно быстро!
Подобные просьбы, техник Сергей, офицер милиции, отклонять привык.
— Время, хотя бы, Валентинович, дай мне. Диапазон. В чем искать?
— «Потемкин будет здесь через час…». — вспомнил ротный, — Пятнадцать ноль-ноль, вчера. Сергей, или около этого. Можешь.
— Давай так: четырнадцать тридцать — пятнадцать тридцать, вчера! Годится?
— Вот, самый как раз! А колбаска, смотри — домашняя! Класс!
— О, да ты что? Суперкласс! А настойка?
— На зверобое.
— А желтая почему?
— Там еще пол-стакана меда.
— А где посуда?
Шатунов огляделся: — Ты это — меня?
— В общем, — махнул рукой техник, — я пью из кружки, а ты — из колбы. А спирт, знаешь, я его ненавижу!
— А зачем нам спирт? Телефон давай!
— Десять минут — все получишь.
— Спасибо.
— Майор, да за что? Ты еще приходи, когда надо.
— И ты, тоже…
— Людмила Станкевич? Майор Шатунов!
— Что случилось?
— Кажется, я же выполнил Вашу просьбу…
— Именно так. Спасибо!
— А Вы, мою, можете?
— Я поняла… Он Вам нужен?
— Немедленно!
Потемкин все слышал. Звонок прозвенел. Подошла Людмила. Две грудки ее, были прямо перед Потемкиным. Он, не трогая их на ощупь, видел: они затвердели. Они его ждали! Он взял две тесемки, чуть ниже сосочков, свел вместе их, и связал. «Уходя — уходи!» — помнил он.
Она развязала. И не грудью, не животом, — всем телом и сутью своей, припала к губам Потемкина. Кожа, сухой и горячей была, и совсем не казалось жадным, тело. «Я просто люблю!» — говорило оно.
…В момент напряжения высшего, в полусекунде от самой вершины: он тихо спросил:
— Может, нам надо прерваться? «Мы залетим!» — последнее, кажется, дай бог, сказал про себя, а не вслух…
Она промолчала и не послушалась: Его обхватили ее, как печь-буржуйка, жаркие бедра, и сомкнулись ладони, горячие, как кипяток, на спине!. «Боже! Стонала она, — как все хорошо, — не волнуйся! Ты слышишь, милый? Мы полетели!».
А потом… Доверяла она, и не стеснялась своего обнаженного тела. Вытянулась вдоль спины, как пантера; прогнулась, упругой пружинкой, и тихо сказала:
