На этом уроке подростков механически принимают в комсомол без обычных собеседований и вопросов по уставу. Надо только подать заявление. Андрей уговаривал Алешу сделать этот шаг, чтобы не осложнять жизнь. Разговор происходил без меня, и я о нем не знала. Это была инициатива Андрея. Алеша ему на уговоры ответил одной фразой: «Андрей Дмитриевич, вы себе позволяете быть честным, так оставьте и другим это право». (Это было задолго до «Жить не по лжи».) 

Андрей сказал мне, что Алеша дал ему урок нравственности, но он все-таки огорчен его антипрагматизмом. А я ему сказала, что это двоемыслие. В это же время Дима на Ленинском уроке вступил в комсомол, и Андрей был огорчен этим. А это была уже не менее явная непоследовательность. Одному подростку он советует делать то, что, если это делает другой, вызывает неодобрение. От моих слов Андрей вновь огорчился, но объяснить свое поведение не смог. 

В конце декабря или в первые дни января, когда Андрей был дома один, пришла незнакомая ему женщина и передала для меня маленький сверточек. Это была жена одного из заключенных лагеря особого режима в Сосновке, возвращавшаяся в Западную Украину после свидания с мужем. Там была записка мне от Эдика, в которой он вручал мне судьбу своей первой книги «Лагерный дневник». 

Лагерные документы, которые обычно вывозят из зоны в самых интимных местах, пишут на узких полосках тонкой прозрачной провощенной бумаги. Пишутся они крайне мелким шрифтом от руки карандашом, и расшифровка их очень трудна. Рема в это время был чем-то занят. Мне, с моими глазами, такая работа была не под силу, и я имела неосторожность единственный раз доверить это одному из близких друзей Кузнецова — Вите Хаустову. А он передоверил это (не сказав мне) Гарику Суперфину. Когда расшифровка была сделана, и ко мне вернулся и оригинал, и распечатка, я переправила распечатку Марии Олсуфьевой — ей, потому что она знала Эдика, встречалась с ним у меня и вместе с Ниной Харкевич принимала участие в его судьбе, присылала книги и какие-то вещи. Я совершенно твердо знала, что таков был бы и выбор Эдика. 

В начале лета Маша смогла мне сообщить, что она получила этот материал, но его получил и главный редактор [парижского русскоязычного] издательства «Имка Пресс» Струве, поэтому возникли какие-то сложности с публикацией. Я ничего не могла понять. В это время приехала из Ленинграда Джемма Квачевская, жила как всегда у нас. Вечером пошла в гости к Якирам и придя сказала, что там вслух читают Дневники Кузнецова. Меня как обухом по голове стукнули. Уже полгода как арестован Витя Хаустов, уже арестован Суперфин. И кого еще потянут из-за того, что Витя отдал лагерную рукопись на сторону, а дальше пошло-поехало? Больше я никогда и никому ничего в руки не давала. 

Во второй половине января Андрей вновь обратился к Петровскому по вопросу восстановления Тани. Петровский сказал, что решение зависит от общественных организаций, и пригласил на встречу с секретарями (кажется) парткомов университета и факультета журналистики. Встреча происходила в кабинете Петровского и в его присутствии. Вечером этого дня Петровский скоропостижно скончался. И тут же родилась инспирированная КГБ версия, что это случилось после разговора с Сахаровым, который якобы кричал на него и стучал кулаком по столу. 

Таня была восстановлена в университете новым ректором Ремом Хохловым осенью 1974 года. То, что она все это время работала в книжном магазине (т.е. не по специальности), видимо, уже не являлось препятствием. В 1975 году она отлично защитила диплом по Достоевскому. 

Сейчас даже при наличии Летописи жизни и общественной деятельности Сахарова мне трудно установить последовательность внешних событий и наших внутрисемейных переживаний. И так как я пишу не об общественной деятельности Андрея, а о нашей с ним жизни, то излагать буду так, как она мне видится через 30 лет. Это не будет календарно точным, но, возможно, проявит на бумаге те причинно-следственные связи, которые я ощущала в событиях этого года и в последующие несколько лет, вплоть до выезда детей из страны осенью 1977 года. 

После скоропостижной смерти Петровского и этой внутриакадемической, но не вышедшей на публику антисахаровской кампании, Евгений Львович Фейнберг посоветовал сделать попытку получить для детей разрешение на поездку в США для завершения образования. Он даже брался сам связаться с Вики Вайскопфом, что и сделал. Андрей очень горячо воспринял эту идею. Он как-то наивно полагал, что его западные коллеги смогут добиться положительного решения. У меня возражений не было, но мне с самого начала казалось это нереальным. Настоящую оппозицию мы встретили в семье. Алеша сказал, что он внутренне более готов к Мордовии, чем к загранице. А Ефрем, давно готовый к Мордовии, даже не стал ее с нами обсуждать. Он был абсолютно уверен, что из этого ничего не выйдет. Но посыпались вызовы им из США, и надо было что-то предпринимать. В этой связи интересен документ КГБ от 13 марта 1973 года, в котором говорится: «В последнее время Боннэр навязывает мужу мысль о возможном применении репрессивных мер к ее родственникам и в связи с этим убеждает его выехать за границу». 

Так КГБ представлял членам ЦК нашу попытку получить разрешение для детей выехать на учебу (но не в эмиграцию). И меня, якобы стимулирующую у Сахарова желание эмигрировать. Но мы никогда (и я вплоть до сегодняшнего дня — август 2004 года) не ставили своей целью эмиграцию, никогда этой проблемы не обсуждали. Но она и, именно в такой формулировке, позже стала широко обсуждаться вокруг нас. И в этом плане этот документ КГБ интересен как первоисточник того, что потом становится расхожим мнением. Отголоски этого предложенного КГБ взгляда появляются у Сол­женицына и у других пишущих диссидентов, в том числе тех, кто хорошо нас (меня) знал. Я всегда считала, что лучше эмигрировать, чем садиться, и всегда это советовала тем нашим друзьям, которым угрожал арест. Но я никогда не мыслила этого для нас, не была столь наивной, чтобы полагать, что Сахарова в те годы могут выпустить из СССР. Ведь тогда распалась бы вся система отказов в выезде из-за секретности. Я и раньше считала, что многое, что считают (и у нас в стране, и на Западе) общественным мнением, формируется в КГБ. Документы КГБ, доступные теперь, подтверждают это. А формирование общественного мнения — работа этого органа ничуть не менее важная, чем его репрессивная деятельность. 

И как раз в эти дни, а точнее 14 февраля, в «Литературной газете» появилась большая, на целую полосу, статья ее главного редактора А.Чаковского, осуждающая Сахарова. Вскоре (и я усматриваю в этом прямую связь со статьей, вызвавшей беспокойство среди американских физиков, а совсем не то, что мы предприняли попытку получить разрешение детям на поездку) пришло первое приглашение Сахарову в Принстон от Уилера, позже подтвержденное формальным приглашением от Президента Принстона с указанием, что Сахаров приглашается с женой, ее детьми и ее зятем, и им всем будут оплачены дорожные и прочие расходы. Американская Национальная Академия, также обеспокоенная статьей Чаковского, среагировала резкой телеграммой своего президента Филиппа Хандлера. Эти волны шли с Запада. 

А дома были свои тревоги. На Алешу началось давление в школе. Его (чуть ли не единственного некомсомольца среди учащихся нескольких десятых классов) неодно­кратно вызывали к директору. С ним вели беседы о том, что он должен осудить Сахарова за его общественную позицию, и как-то неопределенно угрожали, причем это были не учителя или директор, а какие-то посторонние люди. И хотя Алеша в своих рассказах об этом был очень сдержан, мы понимали, что он нервничает, и ему стало в школе по меньшей мере неуютно. 

И в это время произошла трагедия с сыном Саши Лавута. Мальчик погиб, и никто не знает, чем было вызвано это самоубийственное решение подростка, и было ли там замешано КГБ. Почти в шоке от этой трагедии и на ее фоне мы решили избавить Алешу от лишнего нервного напряжения и перевели его на оставшиеся до получения аттестата два или три месяца в обычную школу, в которую десять лет назад он пришел в первый класс. Там о нем осталась хорошая память, и его взяли буквально в тот же день, как я пришла со своим заявлением.