Въ шинкѣ все шло громче и громче, шумнѣй и шумнѣй, и все безтолковѣй и безтолковѣй. И я, видя, что тамъ дѣлать ничего, пошелъ по деревнѣ. У одного двора сидѣлъ у воротъ мужикъ.

— Помогай Богъ! сказалъ я ему, усаживаясь около него на какую-то колоду.

— Милости просимъ! отвѣчалъ мужикъ. — Садись, братъ, отдохни со мной.

— Эко, сколько народу у васъ въ шинкѣ! сталъ я заговаривать съ нимъ.

— Народъ, знаешь, идетъ со всѣхъ сторонъ въ Бутаевку въ шинокъ: здѣсь водка дешовая, да и крѣпоче, чѣмъ въ Трубчевскѣ; вотъ народъ и взялъ такую призвычку ходить въ Бугаевской шинокъ: другой, сердечный, бѣжитъ и не вѣсть откуда на дешевку.

— Скажи пожалуйста, отчего у васъ на этой сторонѣ деревни хаты стоятъ на дворѣ, а на той, къ барскому дому — на улицу?

— На той сторонѣ постройка старинная: какъ дѣды строились, такъ и теперь строютъ: а такъ почали строить все по новому, всѣ хаты на улицу.

— Отчего же?

— Такъ господскіе живутъ; господа ихъ и перестроили на свой ладъ, а мы люди вольные, мы козаки, — живемъ, какъ наши отцы, наши дѣды намъ позволили.

— Теперь вѣдь нѣтъ господскихъ крестьянъ; бывшіе господскіе будутъ перестраиваться по старому, или же такъ и останутся, какъ господа имъ построили?

— Нѣтъ, такъ и останутся… куды имъ!..

— Отчего же?

— Они мужики.

— Теперь всѣ вольные почти совсѣмъ, только временно обязанные; а уладятся съ господами, и совсѣмъ будутъ вольные люди тогда.

— Все будутъ мужики.

— Да отчего же?

— Сказано въ писаніи: отъ лося родятся лосенокъ, отъ свиньи — поросенокъ.

— Ну, такъ что жъ?

— Мужикъ привыкъ подъ господскимъ страхомъ жить; безъ этого страху мужикъ пропадетъ: настоящимъ человѣкомъ не сдѣлается никогда.

— Это, братъ, не ты говоришь — зависть твоя говоритъ! сказалъ я ему на это.

— Помогай Богъ! проговорилъ я чуйкѣ; какъ послѣ оказалось, это былъ погарскій мѣщанинъ сапожникъ, человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти или восьми, рослый и здоровый.

Я обрадовался новому собесѣднику: разговоръ нашъ съ прежнимъ товарищемъ былъ какъ-то неловокъ — или мнѣ приходилось согласиться съ нимъ, или спорить. Согласиться мнѣ не хотѣлось, а спорить — значитъ учить, а отъ этого я рѣшительно разъ навсегда отказался: изъ этого ничего никогда не выйдетъ, да и время даромъ только пропадетъ.

— Объ чемъ тоскуете? спросилъ мѣщанинъ, тоже присаживаясь къ намъ.

— Да все объ водѣ.

— А что объ волѣ толковать?

— А то толковать, отвѣчалъ мой мужикъ-козакъ, — то толковать, что отъ этой воли всѣмъ будетъ плохо.

— Нѣтъ, дядя, сказалъ мѣщанинъ. Ты возьми только то: всѣ будутъ вольные; всякому человѣку богатѣть можно, никто его и не тронетъ, тогда и вашему брату-мѣщанину не въ примѣръ лучше будетъ. Теперь что ты возьмешь съ мужика? съ голаго, но съ святого, взять нечего!..

— А разбогатѣетъ мужикъ?

— Разбогатѣетъ мужикъ. Тогда и ты около него поживишься, сытъ все будешь!

— Это какъ?

— А такъ: взять теперь хоть меня; сошью я сапоги; много у меня мужикъ купитъ? онъ бы и радъ купить сапоги тѣ, да купить то не на что; мужикъ безъ сапогъ, а ты безъ денегъ! Теперь ты, положимъ, рыбу ловишь; мужикъ бы и взялъ у тебя рыбки, да взять то нельзя: безъ денегъ ты ему рыбки не дашь; ты и сиди со своей рыбкой, а денегъ-то и у тебя нѣту, и тебѣ купить что надо, ты не покупаешь, какъ ни плохо, а, такъ пробавляешься.

— Отъ лося — лосенокъ, отъ свиньи — поросенокъ! проговорилъ угрюмо козакъ.

— Нѣтъ, дядя! попомни мое слово: все пойдутъ лоси; свиньямъ ходу не будетъ, всѣ свиньи переведутся…

— Переведутся?

— Переведутся, дядя.

Оба замолчали.

— Пойдти напиться, сказалъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, козакъ.

— Вынеси и мнѣ водицы, попросилъ мѣщанинъ: — ишь жара какая стоитъ!

Козакъ вынесъ воды и подалъ мѣщанину.

— Будь здоровъ кушамши, прибавилъ онъ съ поклономъ, когда мѣщанинъ взялъ ковшъ съ водой въ руки и началъ пить.

— Благодаримъ покорно, отвѣчалъ тотъ, выпивши воду.

— Не хочешь ли и ты? спросилъ меня козакъ:- вода у насъ ужъ очень легкая.

— Сдѣлай милость, дай, дядя!

Козакъ опять принесъ воды, и съ тѣмъ же привѣтомъ подалъ мнѣ.

— Славная вода! сказалъ я, поблагодаривъ хозяина и отдавая ему ковшъ.

— И вода у васъ хороша, да и озеро у насъ такое доброе. Такого другаго и не сыщешь.

— Чѣмъ же оно доброе?

— А тѣмъ оно доброе: никогда никому никакого зла не сдѣлало; никто изъ самыхъ стариковъ не запомнитъ, чтобъ наше озеро малому ребенку какую вреду сдѣлало.

— Какой же вредъ можетъ сдѣлать озеро?

— Въ нашемъ озерѣ ни ребенокъ… да не то что ребенокъ, а надо сказать цыпленокъ, и тотъ не утонулъ. Ти лѣто, ти зима — озеру все равно, все озеро доброе.

— Какъ называется ваше озеро?

— Святое озеро называется.

— Почему жъ его тамъ назвали?

— А потому его назвали Святымъ, что озеро доброе очень.

До Трубчевска отъ Дмитровки дорога иногда идетъ лѣсомъ, а отъ Трубчевска въ Погару лѣсъ идетъ дорогою: среди распаханныхъ полей, на которыхъ не видите ни кусточка, лежитъ широкая дорога, указной тридцати-саженной мѣры, и по этой-то дорогѣ ростетъ лѣсъ, оставляя довольно мѣста для прохожихъ и для немногочисленныхъ проѣзжающихъ, а равно и проѣзжающіе — лѣсу.

— Чей это хуторъ? спросилъ я встрѣтившуюся мнѣ бабу, отойдя отъ Бугаевки верстъ шесть или семь.

— Это не хуторъ.

— А что жъ?

— Это шинокъ.

— Въ шинкѣ можно напиться?

— Что же? можно.

— Я пошелъ къ шинку.

— Здравствуй, служивый! сказалъ я сидѣвшему на порогѣ отставному солдату.

— Здравствуй, братъ!

— Можно попросить напиться?

— Можно: попроси у жида.

— Здѣсь шинкарь жидъ?

— Жидъ; здѣсь все пойдутъ шинкари жиды, въ Бушевкѣ былъ послѣній шинкарь изъ русскихъ.

— Тамъ отчего же русскій?

— По всей той границѣ шинкари изъ русскихъ, трубчевскій откупщикъ снялъ всѣ шинки по границѣ, да и насажалъ изъ русскихъ, чтобъ водку въ Россію не перевозили.

Я вошелъ въ шинокъ, а за мной и отставкой солдатъ. Въ шинкѣ сидѣла жидовка-дѣвка, лѣтъ 20 слишкомъ, да жидовка-женщина, лѣтъ подъ сорокъ.

— Эй, жидова! крикнулъ за меня солдатъ. — Дай человѣку напиться чего, да поскорѣй!

— Да чего же? спросила оторопѣвшая жидовка.

— Да чего-нибудь! Только ты, почтенный, воды не пей: хуже пить захочется; а спроси-ка полкарты пива — лучше будетъ.

— Коли станешь со мной пить, спрошу пива, отвѣтилъ я солдату, — а то не надо.

— Пожалуй! побалуемъ пивомъ! Эй, жидова! скорѣй полкварты пива давай.

— Только пойдемъ изъ шинка, такъ гдѣ нибудь выберемъ мѣстечко, такъ и пива выпьемъ.

— Пойдемъ сядемъ на бугорокъ.

— Давно въ отставкѣ? спросилъ я солдата, когда мы съ нимъ сѣли за вино.

— Да ужъ давно: съ 834 года на-чистую уволенъ, отвѣчая солдатъ.

— Когда жъ ты въ службу пошелъ?

— Въ службу пошелъ я въ 806 году.

— Долго же ты служилъ!

— Да послужилъ таки Богу и великому государю; всего на все моей службы больше двадцати-восьми лѣтъ насчитаешь.

— Много, чай, видѣлъ на своемъ вѣку?

— Какъ не видать?

— Ну, а когда лучше было служить: въ прежнія времена, хоть въ 806 году, или теперь?

— Съ которой стороны возьмешь: съ одной стороны было лучше прежде съ другой теперь стало лучше. Льготы солдату стало больше.

— Чѣмъ же?

— Одежа стала легче. Теперь что солдатская одежа? все равно — ничего!.. самъ и одѣнется, самъ и раздѣнется… Выскочитъ зачѣмъ изъ фронта, — самъ и раздѣлся, самъ и одѣлся, и опять во фронтъ.

— А въ старину?

— Въ старину было — не то. Бывало, не раздѣнешься самъ, а одѣваться — не то что самъ, а одинъ и не одѣнешь! Бывало, веревкой опояшутъ да кряжемъ скручиваютъ, а поверхъ веревки протупею надѣнутъ. Опять взять штаны, что лѣтнія, что зимнія натянутъ — вошь не подлѣзетъ; все равно, какъ обольютъ штанами ногу ту!.. А станутъ пудрить!..

— А тебя развѣ пудрили?

— А какъ же?