— А ты знавалъ графиню?

— «Какъ не знавать! Душа была у ней чистая; какъ жила графиня, хорошо было: хоть пеи-ѣшъ — ротъ-ухо! [31] Бывало Фотій кого побьетъ, напишетъ записку, да и пошлетъ къ графинѣ, а та тужь пору — золотой и выдаотъ».

— А Фотія ты зналъ?

— «Какъ не знать! Я пришолъ разъ къ обѣднѣ, Фотій служилъ, отошла обѣдня, я къ Фотію подъ благословеніе и тесъ [32] „Приди ко мнѣ“, говоритъ онъ мнѣ. Я пришолъ, онъ далъ записку: отнеси, говоритъ, графинѣ. Я только подалъ записку не самой графинѣ, лакею, что-ль какому, мнѣ и выдали золотой. У графини все деньги были золотыя; къ ней возили въ боченкахъ.»

Пріѣхали мы на мерёжи, и когда мнѣ старикъ передалъ весло, я оказался не совсѣмъ способнымъ; но какъ вѣтру не было, то старикъ и безъ моей помощи поставилъ мерёжи, а вынимать ихъ и помощь моя не нужна была. Въ мерёжахъ попалось очень много раковъ (мы привезли ихъ до 250) и десятка три, или четыре небольшихъ налимовъ, отъ 5 до 7 вершковъ.

Пока старикъ ставилъ и вынималъ мерёжи, и разсказывалъ про вѣтры на Ильменѣ, я вынулъ свою записную книжку, и записалъ слѣдующее, отъ слова до слова.

Для проходящихъ барокъ что ни лучшіе — Шелонникъ да Мокрякъ, для ловцовъ Озерникъ-Полуденникъ, да Шелонникъ, да Зимникъ самые лучшіе: рыбы понагонитъ.

— «Написалъ»? спросилъ меня старикъ, когда я закрывалъ записную книжку.

— Написалъ, отвѣчалъ я ему.

— «Прочитай.»

Я прочиталъ.

— «Все вѣрно».

Мой старикъ сталъ вынимать мерёжи, вытряхивать изъ нихъ раковъ и налимовъ, и у насъ на нѣсколько минутъ прекратился разговоръ.

— Какой это столбъ стоитъ? спросилъ я старика, указывая на столбъ, очень похожій на верстовый, хотя большой дороги и не было. Мы въ это время были подъ самымъ скитомъ Юрьевскимъ, извѣстнымъ въ народѣ подъ именемъ Перюньскаго [33] — «А вотъ видишь ты, какое дѣло было», началъ разсказчикъ: «былъ звѣрь-зміяка, этотъ звѣрь-зміяка жилъ на этомъ самомъ мѣстѣ, вотъ гдѣ теперь скитъ святой стоитъ, Перюньской. Кажинную ночь этотъ звѣрь-зміяка ходилъ спать въ Ильмень озеро съ Волховскою коровницею. Перешелъ зміяка жить въ самый Новгородъ; а на ту пору и народился Володымеръ — князь въ Кіевѣ; тотъ самый Володимеръ князь, что привелъ Руссею въ вѣру крещенную. Сказалъ Володимеръ князь: „всей землѣ Русской — креститься“. Ну и Новгороду — тожь. Новгородъ окрестился. Чорту съ Богомъ не жить: Новый-Городъ схватилъ зміяку Перюна, да и бросилъ въ Волховъ. Чортъ силенъ: поплылъ не внизъ по рѣкѣ, а въ гору — къ Ильмень-озеру; подплылъ къ старому своему жилью, — да и на берегъ! Володимеръ князь велѣлъ на томъ мѣстѣ церковь рубить, а дьявола опять въ воду. Срубили церковь: Перюну и ходу нѣтъ! Отъ того эта церковь назвалась Перюньскою; да и скитъ тоже Перюньской.»

— А столбъ-то какой?

— «Да на то и поставленъ: мѣсто гдѣ, значитъ, Перюнъ изъ Волхова выскочилъ. Въ Новѣ-городѣ, я помню, ставили столобочекъ, ставили съ царемъ, такъ тамъ солдаты въ барабаны били, въ музыку играли, честь отдавали, попы молебенъ пѣли. А здѣсь принесли солдатики столбушекъ, вкопали, да и ушли. Да только не сказали народушку: какой такой съ чего зародился той столобикъ. А ѣхали-та изъ Грузина: отъ Новагорода до Грузина считается 90 верстъ, 90 верстъ ѣхали съ столобомъ и поставили столобъ.»

Послѣ я узналъ, что этотъ «столобочекъ-памятникъ» ни что иное какъ верстовой столбъ, поставленный водяною коммуникаціею.

Причалили мы къ тому мѣсту, откуда поѣхали; мои дядя заднимъ концомъ весла досталъ кнейку, т. е. сѣтку, навязанную на обручи, и сталъ перекладывать рыбу изъ лодки въ кнею, потомъ вынулъ тѣмъ же весломъ другую кнею и туда переложилъ раковъ. Я хотѣлъ купить у него раковъ, но онъ не продалъ, пригласилъ къ себѣ, и когда я согласился, досталъ опять обѣ кнеи, изъ одной отобралъ налимовъ съ десятокъ, а изъ другой раковъ съ сотню, положилъ въ шапку и мы отправились къ нему въ домъ.

— «Попробуй, братъ, нашей рыбки: попробуй, изъ Волхова рыба слаще озерной: тамъ грѣха много, кажинный ватаманъ съ нечистою силою знается.»

Пришли. Хозяинъ отдаль хозяйкѣ и рыбу и раковъ варить, а я послалъ за водкой.

— «При покойникѣ Фотіѣ все было лучше: вотъ кабакъ, и тотъ былъ: умеръ Фотій — кабакъ снесли.»

Принесли водки, уха поспѣла, и мы сѣли обѣдать втроемъ: хозяинъ съ хозяйкой, да я. Послѣ обѣда старуха начала разсказывать про чудеса.

— «Вотъ у моего хозяина», говорила она: «есть сестра, и теперь жива, выдали ее замужъ, да на свадьбѣ-то ихъ и испортили. Покажись молодому, будто молодая до него гуляла, онъ ее и поколотилъ. Ну, ничего, отошла свадьба; стали они жить вдвоемъ. Какъ-только мужъ придетъ домой обѣдать, — жена кричать, а мужъ ее бить. Кажинный день жена кричала, а мужъ ее билъ. Спасибо, пришелъ добрый человѣкъ, въ три дня все покончилъ: надъ дверьми было ввернуто пѣтунье [34] перо, въ полу (а полъ былъ изъ барочнаго лѣсу) вынули изъ дырки — гвоздемъ было заколочено — волосья, уголь и соль. Выкинулъ онъ эту дрянь, да не велѣлъ мужу жену колотить, все и прошло. Жена первый день покричала-таки, на другой поменьше, а на третій и кричать перестала.»

Пообѣдавъ, я пошелъ къ Волхову: попавшагося мнѣ ловца я попросилъ перевезти меня на ту сторону.

— Отъ чего у васъ Волховъ не мерзнетъ? спросилъ я своего перевозчика.

— «А вотъ отъ чего», — сталъ говорить тотъ, переставь гресть весломъ: «Еще за нашихъ дѣдовъ, еще Питеръ былъ не подъ нашимъ владѣніемь, былъ царь Грозный, Иванъ Васильевичъ. Пріѣхалъ царь Грозный въ Новгородъ, пошелъ къ Софіи къ обѣднѣ. Стоитъ Иванъ царь, Богу молится; только глядитъ — за иконой бумага видится. Онъ взялъ ту бумагу, и распалился гнѣвомъ! А ту бумагу положили по насердкамъ духовники, а какая та была бумага, никто не знаетъ. Какъ распалился Грозный царь — и велѣлъ народъ рыть въ Волховъ; царь Иванъ сталъ на башню, что на берегу налѣво, какъ отъ сада идешь на ту сторону; сталъ Грозный на башню, стали народъ въ Волховъ рыть: возьмутъ двухъ, сложатъ спина съ спиной, руки свяжутъ, да такъ въ воду и бросятъ; какъ въ воду — такъ и на дно. Нарыли народу на 12 верстъ; тамъ народъ остановился, нейдетъ дальше, нельзя Грозному народу больше рыть! Послалъ онъ посмотрѣть за 12 верстъ вершниковъ — отъ чего мертвый народъ внизъ нейдетъ. Прибѣжали вершники назадъ, говорятъ царю: мертвый народъ стѣной сталъ. — „Какъ тому быть?“ закричалъ царь: „давай коня!“ Подали царю коня; царь сѣлъ на-конь и поскакалъ за 12 верстъ. Смотритъ — мертвый народъ стоитъ стѣной, дальше нейдетъ. Въ то самое времячко стало царя огнемъ палить: сталъ огонь изъ земли кругомъ Грознаго выступать. Поскакалъ царь Иванъ Васильевичъ прочь; огонь за нимъ; онъ скачетъ дальше, огонь все кругомъ! — Царь соскочилъ съ коня, да на колѣночки сталъ, Богу молиться. „Господи! прости мое согрѣшеніе“. Огонь и пропалъ. Пріѣзжаетъ царь въ Новгородъ; тамъ черезъ сколько времени пришелъ къ митрополиту обѣдать въ постный день. Митрополитъ поставилъ на столъ рѣдьчину [35], а царю кажется — голова кобылья! — „Чѣмь ты меня подчуешь, митрополитъ?“ говоритъ царь: „теперь постъ, а ты поставилъ мясо, да еще какое — кобылью голову, что ѣсть и въ скоромный день грѣхъ большой!“ Митрополитъ усмѣхнулся, да и говоритъ:- „ѣсть кобылью голову грѣхъ, а народъ губить — святое дѣло!“ Благословилъ митрополитъ ту рѣдьчину; царю и показалась рѣдьчина — рѣдьчиной. Съ-тѣхъ-поръ Волховъ и не мерзнетъ на томъ мѣстѣ, гдѣ Грозный царь народъ рылъ: со дна Волхова тотъ народъ пышетъ… А гдѣ народъ становился за 12 верстъ, тамъ Хутынскій монастырь царь поставилъ…….»