Так обстояли дела в этом семействе в то время, когда к нему вернулась наша история. Однажды, в тёплый полдень в разгаре лета миссис Джонс сидела на веранде своего дома и штопала одежду, которая, судя по размеру, принадлежала кому-то из младших детей. Одну сторону веранды занимал сырный пресс, в котором между винтами был зажат жирный густой творог; напротив стояла небольшая двойная прялка, и на её катушках была ещё намотана кудель. В углу лежали гребень для прядения и куча катушек, а над ними на деревянных колышках висела льняная пряжа — плод тяжёлого многонедельного труда.
Дети ушли в лес за голубикой, и мать, ожидая их прихода, отложила работу и вышла на лужайку перед верандой. Она не волновалась, но без своих родных чувствовала себя немного потерянно. Она постояла на траве, прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в лес, а затем вернулась на веранду, отложила работу, вошла в кухню, наполнила чайник и начала готовить ужин. Она вытащила на середину длинный сосновый стол, когда через веранду вошла её старшая дочь с корзинкой голубики. Её прелестное лицо раскраснелось от ходьбы, а длинные косы в беспорядке торчали из-под розовой шляпки, которая немного сбилась набок.
— О, мама, я хочу рассказать тебе что-то необычное, — сказала она, поставив корзинку со спелыми синими ягодами и обмахиваясь пучком каштановых веток. — Ты знаешь старый вигвам возле Страки? Мы проходили мимо него и увидели, что кусты, которые закрывали дверь, теперь вырублены, трещины заткнуты зелёным мохом и листьями, а над крышей, между деревьями так чудесно клубится дым. Мы не знали, что делать, и сначала испугались, но наконец я заглянула внутрь через дыру между брёвнами, и, честное слово, мама, увидела, что там сидит индейская женщина и читает… Читает, мама! Ты знала, что индейцы умеют читать? Внутри вигвам завешен соломенными циновками, ещё там есть сундук, несколько табуреток и две полки. На одной полке стоят книги, а на другой — глиняные тарелки и чашка с блюдцем, украшенные золотым узором. Я не увидела кровати, но в одном углу лежит свежий, мягкий папоротник с расстеленными на нём парой чистых простыней и пуховой подушкой. Я думаю, там она и спит.
Индианка выглядела доброй и безобидной, поэтому я решила, что войду и попрошу попить.
Когда я обошла вигвам, я увидела, что дым шёл от костра снаружи; над огнём висел чайник, а на небольшой скамейке возле дуба стояли несколько других чайников и горшков. Наверное, индейская женщина услышал шум, поскольку когда я открыла дверь, она так посмотрела, как будто немного испугалась. Но, увидев, кто вошёл, она улыбнулась самой приятной улыбкой на свете; она дала мне чашку и пошла со мной к ручью, где играли мальчики.
Когда я пила, у меня задрался рукав, и она увидела браслет из вампума — тот, что ты мне подарила, помнишь, мама? Она вздрогнула, взяла меня за руку и пристально посмотрела мне в лицо; наконец она села на траву у ручья и попросила меня сесть рядом и назвать своё имя. Когда я ответила, она, казалось, готова была заплакать от радости; на её глазах появились слёзы, она два-три раза поцеловала мне руку, как будто я была её самым лучшим другом.
Я рассказала, что браслет подарила тебе одна несчастная индейская девушка ещё до того, как ты вышла замуж за папу. Тогда она расспросила меня о тех событиях и о тебе.
Когда я начала описывать сражение с индейцами и могилу вождя у озера, она сидела совершенно спокойная; затем я посмотрела в её лицо — по её щекам катились огромные слёзы, она обхватила руками колени и не отрывала от меня взгляда. Этот взгляд был такой странный, как будто она не понимала, на что смотрит.
Мальчики прекратили играть и начали запруживать ручей. Они стояли с руками, полными земли, и таращились на несчастную женщину, как будто раньше никогда не видели плачущего человека. Она, казалось, их не замечала и, не говоря ни слова, вернулась в вигвам.
— И больше ты её не видела? — спросила миссис Джонс, которую заинтересовал рассказ дочери.
— Видела. Она пришла, когда мы уходили от ручья. Её голос был тише и печальнее прежнего, а в глазах была тревога. Она поблагодарила меня за мою историю и подарила мне пару красивых мокасин.
Миссис Джонс взяла у дочери мокасины. Они были сшиты из оленьей кожи и покрыты бисером и тонкой шёлковой вышивкой.
— Странно! — пробормотала миссис Джонс. — Но разве такое возможно? Чепуха какая-то. Ведь старый торговец сообщил нам, что несчастное создание и её ребёнок пропали в Хайлендсе… что они умерли от голода. Что ж, Сара, — добавила она, повернувшись к дочери, — это всё? Что сказала женщина, когда дала тебе мокасины? Неудивительно, что они тебе так нравятся.
— Она только сказала, чтобы я приходила снова, и…
Тут Сару перебила шумная ватага мальчишек, которые вбежали через веранду, и размахивали туда-сюда соломенными шляпами и корзинками с голубикой.
— Ура! Ура! Сара влюбилась в старую скво. Как поживаете, мисс Джонс? О, мама, видела бы ты, как она обнимается и целуется с этой меднокожей… просто красота!
Тут разбушевавшиеся проказники так захохотали, что весь дом затрясся, как будто в нём проходил военный смотр.
— Мама, пусть они замолчат; они всю дорогу только и делали, что издевались и насмехались надо мной, — чуть не плача, сказала обиженная девочка.
— Эй, как на вкус губы старой скво? — настойчиво продолжал старший мальчик, потянув сестру за рукав и нагло глядя ей в лицо. — Сладкие, как кленовый сироп, да? Ну же, расскажи.
— Артур, Артур! Ты далеко зашёл, успокойся! — вскричала мать, сделав рукой движение, которое имело для проказников большой смысл.
— О, нет! Пожалуйста, только не это! — вскричал избалованный сорванец, хлопнув себя ладонями по ушам и отбегая в угол; он стоял там и смеялся на глазах у матери. — Слушай, Сара, они были сладкие?
— Артур, не заставляй меня повторять, — крикнула миссис Джонс, нахмурившись и сделав шаг вперёд, а движение её руки стало более угрожающим.
— Так пускай она расскажет. Накажи её за то, что она не отвечает на вежливый вопрос. Правильно, мальчики?
Это нахальное требование было так нелепо, и мошенник напустил на себя такой притворно скромный вид, что миссис Джонс прикусила губу и отвернулась, как обычно, признавая победу мальчика.
— Не стоит обращать на него внимание, Сара, — сказала она, чувствуя стыд из-за недостатка решительности. — Пойдём в гостиную. Я кое-что тебе расскажу.
Когда мать и дочь остались наедине, миссис Джонс села и притянула девочку к себе на колени.
— Что ж, — сказала она, гладя густые волосы Сары, — сегодня мы говорили о тебе с твоим отцом. Тебе почти шестнадцать, и ты умеешь прясть не хуже любой другой девочки в посёлке. Твой отец говорит, что после того, как ты научишься ткать и делать сыр, он отправит тебя в школу на Манхеттен.
— О, мама, он так сказал? Правда, правда? — воскликнула девочка, обрадовавшись полученному известию; она обняла мать за шею и поцеловала её в губы. — Когда он разрешит мне поехать? Я могу научиться ткать и делать сыр за неделю.
— Если ты научишься всему, что он хочет, за два года, это будет то, что нужно. Восемнадцать лет — подходящий возраст. Если ты будешь умницей, то поедешь, когда тебе наступит восемнадцать.
— Два года — это очень, очень долго, — разочарованным голосом сказала девочка. — Но ведь папа разрешит мне поехать, он такой добрый. Я побегу в магазин и поблагодарю его. Но, мама, — добавила она, обернувшись у самой двери, — то, что я разговаривала с индейской женщиной, — это плохо? У неё всё, как у белых, кроме кожи, но и кожа у неё не очень тёмная.
— Плохо? Нет, дитя. Не позволяй мальчикам так издеваться над собой.
— Тогда я пойду к ней опять. Можно?
— Конечно. Но смотри, твой отец идёт к ужину. Беги и нарежь хлеб. Теперь ты должна быть умницей, помни о школе.
До своего восемнадцатилетия Сара Джонс была почти ежедневным гостем в вигваме. Узкая, едва различимая тропинка, которая вела из деревни в Страку, стала для Сары так же знакома, как земля вокруг дома её отца. Если болезнь или какая-то другая причина задерживали её на день-другой, то одинокая индейская женщина посылала ей подарок. Какой-нибудь деревенский мальчик приносил то корзинку спелых ягод, то полевые цветы, соединённые в букет со вкусом подлинного художника, то гроздь свежего винограда, то юного пересмешника, трели которого были нежны, как журчание ручья.
