— Ты, братъ, не подумай, что я выживать тебя съ семьею нагрянулъ, говорю — будь покоенъ… За мною да за моими людьми всѣ вы въ охранѣ. А кабы до моего прихода, либо теперь съ глупаго страха, который, сдается мнѣ, сидитъ въ тебѣ, да вздумалъ ты бѣжать, то тутъ бы и была твоя погибель. Ты вотъ сидишь здѣсь у себя и ничего не знаешь, а я, братъ, хорошо знаю, что на свѣтѣ нонѣ дѣлается; бѣжать ныньче некуда — кругомъ верстъ на пятьдесятъ мои владѣнія, а дальше другіе орудуютъ. Нигдѣ нельзя тебѣ будетъ пробраться, задаромъ только погубишь и себя и дѣтокъ.

Степанъ Егоровичъ хорошо зналъ, что Фирсъ говоритъ правду, и на возможность побѣга не разсчитывалъ. Единственное его утѣшеніе было въ первый день, когда Фирсъ отправился со своими въ набѣги, это бесѣда съ Наумомъ. Въ противоположность своему господину, Наумъ нисколько не тревожился и былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи. Когда Степанъ Егоровичъ повѣрялъ ему свой страхъ относительно предстоящей кары за укрывательство разбойничьей шайки, онъ покачивалъ головою и улыбался.

— За что-же это ты отвѣчать будешь, батюшка Степанъ Егоровичъ? — говорилъ онъ ему. — Ужъ коли разбойникъ и душегубецъ, и то свою правду имѣетъ, такъ неужто царскаго войска бояться? Какой ты укрыватель, а тягаться съ этакой аравой гдѣ-же! Нишкни только, молчи, не супротивничай Фирскѣ, то бишь Петру Ѳедоровичу, да Господа Бога благодари, что это такъ повернулось… страху-то что было, страху, а теперечи нечего гнѣвить Господа, совсѣмъ отлегло!. А вотъ что лучше, батюшка Степанъ Егоровичъ, нонѣ-то они всѣ схлынули, всѣ какъ есть, самъ-то призывалъ меня и говоритъ: „раньше трехъ дней назадъ не буду, такъ ужъ ты береги мои сараи, коли что, такъ съ тебя и отвѣтъ.“ А въ новый-то сарай вчерашней ночью, примѣтилъ я, много добра понавезли — пойдемъ-ка, сударь батюшка, обойдемъ дворъ-то, можетъ, не все позаперли.

Степанъ Егоровичъ бралъ шапку и отправлялся съ Наумомъ на осмотръ.

Однако, разбойники, оставляя Кильдѣевку, имѣли обыкновеніе все запирать крѣпкими засовами да замками, и Степану Егоровичу съ Наумомъ не приходилось разсмотрѣть добра, которое теперь вмѣщала въ себѣ испоконъ вѣковъ бѣдная Кильдѣевка.

— Эхъ, да кабы ихъ переловили, а добро бы это тебѣ осталось! — весело ухмыляясь, говорилъ Наумъ.

Онъ и всегда-то былъ почти за-панибрата съ своимъ невзыскательнымъ, не менѣе его самого работавшимъ всякую не барскую работу господиномъ, а ужъ теперь они окончательно позабыли разницу своего положенія. Господинъ и крѣпостной слуга были друзьями, да еще слуга имѣлъ очевидно перевѣсъ надъ господиномъ, имѣлъ на него вліяніе, ободрялъ его и успокоивалъ. Не будь Наума, Степанъ Егоровичъ, конечно, несравненно больше мучился бы душою; да, пожалуй, съ этихъ мученій рѣшился бы на какой-нибудь шагъ необдуманный, въ которомъ потомъ пришлось бы горько раскаяваться. И не на одного Степана Егоровича дѣйствовалъ Наумъ успокоивающимъ образомъ, ободрялъ онъ и Анну Ивановну, и молодыхъ барышенъ, и малыхъ дѣтокъ.

Анна Ивановна очень измѣнилась за это послѣднее время, какъ-то вдругъ осунулась и состарѣлась. Тяжелые дни Пугачевщины, а главнымъ образомъ шутка Фирски, не прошли ей даромъ; роль хозяйки разбойничьяго гнѣзда была ей тяжела; она не могла не дрожать денно и нощно за молоденькихъ дочерей своихъ. Степанъ Егоровичъ не въ силахъ былъ успокоить ее, потому что раздѣлялъ ея страхи, а Наумъ успокаивалъ, онъ отвлекалъ ея мысли отъ всего мрачнаго, толковалъ о скоромъ избавленіи отъ всей этой оравы.

— Вотъ постой, матушка барыня, — убѣжденнымъ тономъ повторялъ онъ:- схлынетъ эта негодница, и заживемъ мы какъ у Христа за пазухой, а пока пускай себѣ у насъ напиваются да нажираются, вари имъ щей, наливай имъ водку, пеки блины да пироги, жарь поросятъ да телятъ, благо всего этого добра у насъ теперь вдоволь.

Добра было, дѣйствительно, вдоволь: возвращаясь со своихъ набѣговъ, Фирсъ волочилъ за собою въ Кильдѣевку всякую провизію и сдавалъ все это на руки Аннѣ Ивановнѣ. Старой стряпухѣ Кильдѣевской, да и самой Аннѣ Ивановнѣ съ дочками, была въ кухнѣ теперь большая работа.

Вообще благосостояніе усадьбы росло съ каждымъ днемъ. Фирсъ, конечно, сразу замѣтилъ бѣдность своего стараго друга, замѣтилъ, что многочисленныя дѣтки его, и въ томъ числѣ хорошенькая Машенька, были очень плохо одѣты и обуты. Послѣ первой-же отлучки своей изъ Кильдѣевки, онъ навезъ всему семейству разныхъ нарядовъ и требовалъ, чтобы дѣти и дѣвицы тотчасъ-же нарядились въ обновки. Младшія дѣти, уже переставшія бояться Фирса, обрадовались несказанно; но старшія дочки Степана Егоровича, какъ и онъ самъ съ женою, Богъ знаетъ сколько дали бы, чтобы избавиться отъ любезностей и подарковъ своего безцеремоннаго гостя. Всѣ они хорошо знали, до какой степени возмутительны эти подарки и до какой степени они страшны: вѣдь, всѣ эти наряды награблены по богатымъ барскимъ усадьбамъ, эти наряды принадлежали несчастнымъ жертвамъ разбойниковъ. Но съ Фирской толковать нечего, онъ требуетъ, и его требованіе должно быть исполнено. Кильдѣевскія барышни-босоножки разрядились франтихами, а сами дрожали — имъ казалось, что на платьяхъ ихъ кровь.

И такъ, Степанъ Егоровичъ и по собственному пониманію, и по совѣтамъ Наума, положилъ всячески ублажать своего страшнаго друга и ни въ чемъ ему не перечить. Но было, однако, обстоятельство, гдѣ онъ рѣшился пойти наперекоръ Фирсу.

Проживъ около недѣли въ Кильдѣевкѣ послѣ послѣдняго набѣга, Фирсъ какъ-то получилъ благопріятное извѣстіе и рѣшился снова «выступить въ походъ», какъ онъ выражался. Онъ сдѣлалъ смотръ своимъ главнымъ силамъ, расположеннымъ по избамъ въ деревнѣ (въ домѣ Кильдѣева жилъ только самъ онъ со своимъ деньщикомъ, очень глупымъ, но необыкновенно сильнымъ малымъ изъ башкирцевъ, да въ людскихъ и на дворѣ, въ одномъ изъ новопостроенныхъ сараевъ, помѣщалось десятка полтора его людей; старый подъячій, «полковникъ», помѣщался на деревнѣ, въ избѣ Наума, гдѣ онъ ужъ завелъ для себя извѣстнаго рода комфортъ). Вернувшись со смотра, Фирсъ вдругъ объявилъ Степану Егоровичу:

— А вотъ, что я надумалъ — поѣдемъ-ка, братецъ, съ нами, что ты все тутъ киснешь, мы съ тобой славно попируемъ… Знаешь, чай, село Кирсаново, вѣдь, это всего верстъ тридцать отсюда. Сидитъ тамъ старый воронъ въ своихъ каменныхъ палатахъ, добра, баютъ люди, видимо невидимо, ну такъ этого стараго ворона мы спихнемъ и знатно попируемъ… Ѣдемъ, братъ, ѣдемъ тутъ и толковать нечего…

Степанъ Егоровичъ поблѣднѣлъ, но все-же твердымъ голосомъ отвѣчалъ Фирсу:

— Никуда я съ тобой не поѣду.

Фирсъ поморщился и какъ-то криво усмѣхнулся.

— Зачѣмъ такъ? — проговорилъ онъ.

— А затѣмъ, что не подобаетъ мнѣ съ тобой ѣздить… Я тебѣ не указчикъ и не судья — Богъ тебѣ судьей будетъ, передъ нимъ ты и отвѣтишь. Я вотъ смерти отъ тебя себѣ и своимъ ожидалъ, ты насъ въ живыхъ оставилъ, зла намъ не сдѣлалъ, ну, и спасибо тебѣ великое… Полюбилась тебѣ Кильдѣевка — и живи въ ней, дѣлай, что знаешь. А душу мою не трожь… оставь: въ твоей власти убить меня, это такъ… кликни, коли хочешь, башкирца своего, прикажи ему связать меня по рукамъ и по ногамъ и тащи меня куда знаешь, а доброй волей никуда я съ тобой не поѣду.

Степанъ Егоровичъ замолчалъ, тяжело переводя дыха. ніе и быстро шагая по маленькой комнаткѣ, своей прежней рабочей комнаткѣ, теперь превращенной въ обиталище «Петра Ѳедоровича», устланной и обвѣшанной дорогими коврами, наполненной всякимъ оружіемъ и вещами.

— И это твое послѣднее слово? Такъ-таки и не поѣдешь?

— Не поѣду, хоть сейчасъ-же на висѣлицу тащи, не поѣду!..

— Зачѣмъ на висѣлицу, а что стараго друга потѣшить не хочешь, это неладно. Ну, да что съ тобой дѣлать, коли нѣтъ — такъ нѣтъ!

Видимо раздраженный, Фирсъ вышелъ изъ комнатки, на весь домъ гаркнулъ, чтобы ему запрягали его коляску, и скоро уѣхалъ, не простившись съ хозяиномъ.

Всѣ въ домѣ вздохнули свободно, барышни сняли съ себя дареные наряды, надѣли свои старенькія платьица и вышли на крылечко, дѣти разсыпались по огороду. Степанъ Егоровичъ тоже вышелъ изъ дому и пошелъ отыскивать своего Наума, безъ котораго не могъ теперь прожить часу. А Наумъ и самъ идетъ къ нему навстрѣчу.