– Какая же тут взаимосвязь с Буниным?

– Бунин, как никто, чувствовал женщину. Ни один великий писатель XIX–XX вв. не понимал её так тонко. Иван Алексеевич видел в женщине равновеликую фигуру и хотел её понять. Есть у меня с Буниным и другая взаимосвязь. Бунин писал стихи, прозу, переводил. Я тоже занималась переводами. Не хочу сравнивать себя с ним, но замечу: когда он занимался переводами, то любил дерзкие опыты. Позволил себе перевести «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Я в переводах малоформистка, никогда не взялась бы за перевод этой поэмы. Переводила «Мерани» Николоза Бараташвили, «Пьяный корабль» Рембо, «Тьму» Байрона, шестьдесят шестой сонет Шекспира – всё это у меня не опубликовано. Не видела необходимости. Работала для себя. Перевела недавно с украинского «Два цвета» Дмитра Павлычко. Он близкий и дорогой сердцу поэт. Сам он считает это стихотворение непереводимым. Хочу показать ему свой дерзкий перевод. Скажу ещё об одном качестве Бунина. У него было очень развито ощущение Богоприсутствия во всём. Точно о таком состоянии написал когда-то Алексей Константинович Толстой: «Натянутые струны между небом и землёй». Если такие струны есть в стихах, то человек – поэт. Говорю здесь не о мере таланта, а о способности соединять собою Землю и Небо. Смолоду мечтала я составить книгу «Христос на Руси», где два века нашей поэзии показать сквозь призму двунадесятых праздников. Хотелось, чтобы через литературу XIX–XX веков современные люди увидели, как «обрусел» Христос. Помните, у Тютчева:

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил, благословляя.

Шестнадцать стихотворений из огромного сборника, куда вошли все от Гавриила Державина до Александра Ерёменко, были от Ивана Бунина. Ни у кого не было больше. Специально не старалась – само вышло.

– Это действительно интересное наблюдение. Вы пытались его проанализировать?

– Бунин родился в один год с Лениным (1870), умер в один год со Сталиным (1953). Этот отрезок времени вместил в себя мощный исторический взрыв, спровоцированный двумя этими фигурами. Взрыв коснулся двух других несравненно величайших метаисторических фигур: Иисуса Христа и Богородицы. Повредив Их плоть – разрушение храмов, сожжение икон, надругательство над мощами, – этот взрыв никак не смог затронуть сути, отчего так мощно сегодня возрождение святынь. Иван Алексеевич Бунин, органически не принявший этих взрывов, уклонившийся от них в эмиграцию, стал средоточием духовно-душевной сущности, составляющей нравственную основу православного писателя, стал примером того, как сохранить Бога в себе, сохранив себя в Боге. Добровольное изгнание дало ему свободу самовыражения, возможность не заслоняться неопровержимо прекрасными, но производными ореолами веры, надежды, любви, являющимися порождениями Божественного в нашей жизни.

– Кстати, о свободе самовыражения. Вы начинали печататься в конце 50-х. Приходилось ли сталкиваться с советской цензурой?

– Конечно. Часто. В советской поэзии вообще глубоко проходят темы Евангелия. Приходилось вуалировать. Не любила бороться с цензурой, ибо это бессмысленно, как и сама она. Вот пример. Пишу стихотворение «Мать», в нём прозрачно говорится о пришествии на Русь Богородицы с Младенцем. Цензура подчёркивает: «Что это?». Я – конформистка. Понимаю, бороться бессмысленно – надо выходить из положения. Рядом с названием «Мать» ставлю звёздочку и в сноске пишу, что в X веке княгиня Ольга приняла христианство. Для работников цензуры текст превращается в исторический. Они снимают вопрос.

– Коль мы заговорили о крупных литературных величинах, подобных Бунину, кого из великих считаете вашими «творческими воспитателями»?

– По-моему, они не воспитывают и не влияют, а каким-то образом присматривают, присутствуют. Для меня всё начиналось с Лермонтова. В эвакуации ребёнком научилась читать по его книге «Избранные произведения». Там изданы вместе и проза, и поэзия. Может быть, уже тогда я почувствовала тягу к стереоскопии жанров. В университете на зачёте сказала Сергею Михайловичу Бонди, что больше люблю Лермонтова, чем Пушкина, он воскликнул: «Ну что же вы! Я не могу вам «незачёт» ставить! Придите завтра и скажите, что больше любите Пушкина!» Пришла и сказала. Пушкин – громада: через него я познала много, но Лермонтова любила как первого своего прочитанного поэта.

Нет, они не учителя. Учителей, по-моему, в поэзии нет. Своеобразно со мной обращалась Анна Андреевна. Навещала. В день, когда меня пригласили на вечер памяти Ахматовой в ЦДЛ (я днём люблю поспать), прилегла, она пришла в мой сон и сказала: «Не ходи, нечего тебе там делать». Пошла. Там мне было неинтересно. Встала. Ушла, не дождавшись своего выступления. Позднее, в Бежецке, когда участники шли на вечер памяти Ахматовой, она явилась всем нам в образе белой лошади с длинной серебристой цепью на шее. Вырвавшись откуда-то, она бежала нам навстречу, и цепь, стуча об асфальт, высекала искры. Нас было много, все её видели. Станислав Лесневский должен помнить.

– Но часто случается, что молодые поэты невольно подражают корифеям.

– Никому никогда не хотела подражать. У меня было отвратительное свойство самодостаточности – комплекс полноценности. Полное отсутствие чувства зависти. Думала, этим следует гордиться, но однажды за глаза похвалила одну молодую свою сверстницу, прелестную поэтессу, а другая поэтесса постарше сказала мне: «Ты настолько влюблена в себя, что даже не способна завидовать». Впрямь, по-разному можно воспринять одно и то же чувство. Когда у меня в редакциях не брали стихи – а со мной нередко так бывало – ни разу по этому поводу не расстроилась. Думала: им же хуже.

– В любое время у литераторов есть тенденция вливаться в разные группы. У вас это было?

– Пришла в литературную жизнь без желания определяться в группах. Сказала об этом своему старшему другу поэту Сергею Орлову, потом поэту Сергею Наровчатову. Они ответили мне примерно одинаково: «Чего определяться? Ты – автор стихотворения «Танки», дочка конструктора, наша дочь полка. У нас, у военного поколения, глупостей насчёт «право», «лево» нет. Мы прошли через кровь». В этих словах почувствовала защиту. Женщине оказалось легче не определяться с группой.

– Вы были знакомы с Николаем Рубцовым, Юрием Кузнецовым. В давней своей статье о последнем близко подошли к разгадке его творчества. Скажите, подействовало ли на вас общение с этими глубокими и неоднозначными поэтами?

– Не знаю. Все современники так или иначе действуют друг на друга. В Юрии Кузнецове видела не родственную душу, а близкое мироощущение. Перекличка между нами была. Это есть в его и моих стихах. Были поэты, которых я выделяла: Владимир Соколов, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов, Глеб Горбовский, Сергей Поликарпов, Анатолий Преловский. Они не были на слуху. В литературном мире существовала другая шкала ценностей, чем в читательском мире и в мире наплывающего масскульта.

– Я знаю, что вы сейчас работаете над книгами воспоминаний о ваших знакомых поэтах, писателях. Может быть, вам придёт на ум какая-нибудь интересная история из тех, что вы описываете?

– Есть смешная история про одного из любимых поэтов Андрея Вознесенского. Мы приехали в Мурманскую область. Каждый день по пять раз выступаем. Надоели друг другу, потому что в разных местах на вечерах и утренниках читаем одно и то же. Андрей часто читает стихотворение со строками: