— Не показанная на ѣду рыба, — отвѣчалъ Миней.

— Какъ не показанная! Маринованная минога — отлично… Ты посмотри, сколько въ Петербургѣ ихъ покупаютъ.

— Такъ вѣдь то господа покупаютъ. А намъ минога не показана.

— Отчего?

— Оттого, что она на змѣю похожа. Что угрь, что минога — это водяному приспѣшники, ему они слуги.

— Ну, вотъ… — махнулъ рукой молодой человѣкъ. — Кто это тебѣ сказалъ?

— Отъ стариковъ извѣстно. Что по лѣсамъ лѣшему змѣя, то водяному въ водѣ угрь и минога Вьюнъ по нашему. Минога — это вьюнъ. Такъ вотъ вьюнъ и угрь — водяному приспѣшники. И у домоваго тоже на манеръ вьюна приспѣшники есть. Тоже на змѣю похожъ, — прибавилъ Миней.

— Кто такой?

— Ужъ. Ужъ — его приспѣшникъ, потому-то онъ около жилья и живетъ. Вонъ у насъ на заводѣ подъ старыми хлѣвами — страсть ихъ сколько. Вылѣзутъ на солнышко, да и грѣются. Они грѣются, а домовой на нихъ любуется. А попробуй убить ужа — домовой тебя мучить начнетъ, потому это это гадъ.

— Кто-же это видѣлъ, какъ домовой на ужей любуется? — улыбнулся молодой человѣкъ.

— Старые люди видѣли, кому открыто. Они видѣли и намъ сказали, а мы должны вѣрить. Вы нашего кучера Григорія помните?

— Еще-бы не помнить! Рыжій такой былъ.

— Ну, вотъ… Онъ разъ возьми да ужа-то и убей. За змѣю его принялъ. Такъ что-жъ вы думаете! Только Григорій въ сараѣ на койку спать легъ, а онъ его съ койки стащилъ да головизной объ полъ.

— Кто онъ-то?

— Да домовой. Кому-же больше? Какіе вы странные! И такъ три ночи подъ рядъ. Потомъ ослобонилъ. Нѣтъ, ужей не надо бить.

Молодой человѣкъ недовѣрчиво покачалъ головой, вскинулъ ружье на плечо и сказалъ Минею:

— Ну, прощай. Пойду пошляться.

— На охоту?

— Да вотъ думаю гусей-то перелетныхъ покараулить.

— Не убьете. Ни въ жизнь не убить. Гусь высоко летитъ, гусь летитъ выше выстрѣла. Онъ хитеръ. Онъ понимаетъ. Хитрѣе гуся и птицы нѣтъ.

— У меня берданка далеко беретъ.

— Онъ и берданку понимаетъ. Вы думаете, онъ берданки не понимаетъ? Онъ все понимаетъ. Вѣдь молодые гуси никогда одни не летятъ. Съ ними всегда старый гусь. Старый гусь впереди. И этотъ гусь передовикъ съ молодыми стадами лѣтъ по двадцати летаетъ, такъ какъ-же ему не знать!

— Попробую. Да и пробовать нечего. Счастливаго вамъ пути, а только дикаго гуся не убить.

Молодой человѣкъ кивнулъ и поплелся по дорогѣ.

Тихая осенняя лунная ночь. По гладкой поверхности рѣки скользитъ лодка. Слышенъ всплескъ веселъ и сдержанный говоръ. Вотъ лодка повернула къ берегу, всплескъ усилился и носъ лодки врѣзался въ песокъ.

— Эй! Кто тутъ? — послышался старческій возгласъ съ берега. — Кто причалилъ?

— Это мы, Михей Иванычъ. Я, Иванъ, лавочника сынъ и Николай Манухинъ. У васъ тутъ подъ берегомъ омутокъ, такъ пріѣхали съ неводомъ рыбки половить, — раздался съ лодки отвѣтъ.

— Омутокъ… Всю хорошую-то рыбу въ омуткѣ выловите, а мнѣ ничего и не останется.

— Ну, вотъ… Мы съ тобой подѣлимся, коли хороша тоня будетъ.

— Хозяинъ велѣлъ всѣхъ рыбаковъ съ нашего берега гонять. Да… Ну, да ужъ лови, лови, коли пріѣхалъ.

Заводскій сторожъ отошелъ отъ караулки, помѣщающейся у воротъ и спустился съ берега къ водѣ. На немъ былъ полушубокъ, валенки и опирался онъ на большую сучковатую дубину въ ростъ человѣка.

— Табакъ или папиросы есть? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Какой-же ты послѣ этого лавочницкій сынъ, коли у тебя ни табаку, ни папиросъ!

— Да вѣдь ты знаешь, что я не курю, что тятенька этого не любитъ. Водка есть. Захватили. Могу удовлетворить стаканчикомъ…

— Ну, давай.

— Погоди. Дай прежде неводъ закинуть. Назябнемся, станемъ сами пить и тебѣ поднесу. Поднесу даже съ колбаской. Я колбаски захватилъ.

— Колбасы ѣсть не стану. Нонѣ пятница.

— Ну, ситника укусишь. У насъ ситникъ есть.

Двое молодыхъ парней, одинъ — лавочницкій сынъ, въ кожаной курткѣ, въ картузѣ и въ высокихъ сапогахъ, другой — буфетчикъ изъ деревенскаго трактира, въ пальто, въ войлочной шапкѣ и тоже въ высокихъ сапогахъ, вышли на берегъ, прибили коломъ конецъ веревки невода и опять вскочили въ лодку, чтобы ѣхать закидывать неводъ.

— Ну, вы поѣзжайте, а я тѣмъ временемъ въ доску поколочу, — сказалъ сторожъ.

— Повремени, Миней Иванычъ, — упрашивалъ лавочницкій сынъ. — Ну, что тебѣ сейчасъ колотить! Ты рыбу стукомъ спугнешь. Она теперь ночью подъ самымъ берегомъ стоитъ.

— Чудакъ-человѣкъ, да вѣдь я для хозяина. Все ругается, что мало по ночамъ колочу. «Ты, говоритъ, дрихнешь въ караулкѣ».

— Послѣ тони ужъ для хозяина поколотишь. Нешто намъ долго тоню закинуть!

— Ну, имъ будь по вашему. А то, право слово, онъ ругается. Третьяго дня вдругъ вскочилъ съ постели и пришелъ къ воротамъ въ халатѣ и съ фонаремъ. А я на ту пору и въ самомъ дѣлѣ прикурнулъ въ караулкѣ. Ужъ онъ меня ругалъ, ругалъ на всѣ манеры! Право слово.

Парни поѣхали закидывать неводъ. Одинъ гребъ, другой опускалъ сѣти. Слышно было, какъ глухо булькали кирпичные грузы, падая въ воду. Минутъ черезъ пять лодка снова влетѣла носомъ на песчаный берегъ. Одинъ парень сталъ тянуть одна крыло невода, другой — другое. Сторожъ помогалъ имъ. Наконецъ показалась мотня. Въ ней что-то заплескалось.

— Щука… — проговорилъ сынъ лавочника.

— Должны быть и окуни. Я по плеску слышу, — отвѣчалъ буфетчикъ.

— И то и другое… Смотри, смотри… Вѣдь съ полведра выловили, — сказалъ сторожъ, вытаскивая конецъ мотни съ плещущейся въ ней рыбой.

— Семъ-ка я фонарь зажгу!.. — крикнулъ сынъ лавочника. — Николай! Подставляй подъ мотню корзинку.

Вспыхнулъ огонекъ и засвѣтился въ фонарѣ. Сторожъ развязалъ мотню и вывалилъ рыбу въ подставленную корзинку. Дѣйствительно, запрыгали двѣ небольшія щуки, лещъ въ полъ-аршина, головль и съ десятокъ плотвы.

— Ни одного окуня. Скажи на милость… А мы трафили здѣсь въ омуткѣ окуней подцѣпить, — заговорилъ буфетчикъ.

— Все-таки на уху есть. Вонъ и ершики плещутся, — отвѣчалъ сынъ лавочника. — Бери себѣ щукъ, Миней Иванычъ, за твою подмогу.

— Нѣ… Щукъ я не ѣмъ… — отрицательно потрясъ головой сторожъ, улыбаясь.

— Отчего? Эдакая рыба вкусная.

— Коли вкусная, то ты самъ ее и ѣшь, а мнѣ давай леща или головля. Я и самъ-то щуку выловлю, такъ кому-нибудь дарю, коли продать некому.

— Отчего?

— Рыба грѣшная.

— Чѣмъ грѣшная?

— Да вѣдь она въ водѣ, что волкъ въ лѣсу. На слабаго нападаетъ. Нападетъ и проглотитъ.

— Да вѣдь и ты на сильнаго не нападешь.

— Я-то? Я, однако, своего брата, человѣка жрать не стану, а она жретъ. Рыба и рыбу жретъ. Вонъ плотичка… Та муху норовитъ… Та не станетъ своего брата, рыбу жрать.

— Да вѣдь и окунь рыбу жретъ.

— Рѣдко. А у котораго въ брюхѣ рыба — я и окуня ѣсть не стану. Начну потрошить, увижу, что съ проглоченной рыбой — вонъ его.

— И судакъ жретъ. Судакъ не беретъ. Онъ муху, червя… Вонъ харіусъ, плотва и лещи муху жрутъ — этихъ я обожаю.

— Ой, ой, ты какой!

— Да вѣдь не показано намъ, чтобы хищное ѣсть. Вонъ ястребъ, онъ птицу жретъ, такъ нешто мы его ѣдимъ? Гуся ѣдимъ, потому онъ сѣменами живетъ, травку щиплетъ, курицу ѣдимъ, рябовъ ѣдимъ, тетерку, утку ѣдимъ.

— Вотъ ужъ утка-то самая что ни-на-есть хищная. Она и лягушку, она и рыбу…

— А утку все-таки жрать не станетъ. Сожретъ-ли утка утенка? Ни въ жизнь…

— Ну, вотъ тебѣ головль.

— За головля спасибо. Этотъ рыбы не жретъ.

Сторожъ взялъ головля и потащилъ его къ себѣ въ караулку. Вернувшись, онъ сказалъ:

— Ну, что-жъ, подноси обѣщанное.

— А вотъ сейчасъ… Дай рыбу убрать.

Сынъ лавочника вывалилъ изъ корзинки рыбу въ садокъ, помѣщающійся въ лодкѣ, и досталъ бутылку и стаканъ.

— Водку-то тятенька тебѣ пить не запрещаетъ?

— Объ голову бутылку разобьетъ, коли увидитъ. А я тайкомъ… Это вонъ Николай изъ заведенія подсудобилъ. Его водка изъ трактира, а моя закуска изъ лавки. Кто чему специвалистъ. Такъ мы и дѣйствуемъ. Ну-ка, соси.