«Имитхи гоба кахле, итхи, итхи куньяказу ма хламву канье, канье. Канье, канье».

«Дети, дети, дети, возвращайтесь домой. Дети, дети, дети, возвращайтесь домой…»

Песня продолжалась довольно долго. Наконец Длинный Джозеф оборвал последнюю фразу, осмотрел освещенную камином комнату и покачал головой, словно только что выплыл из глубин чудесной мечты.

– Это было прекрасно, папа. – От вина и плотного ужина у Рени немного заплетался язык, но ей хотелось говорить отцу хорошие и ласковые слова. – Мне всегда нравилось, как ты поешь. И я давно уже не слышала этой песни.

Он смущенно пожал плечами и засмеялся.

– А что! Этот парень привез нас в большой дом. Моя дочь приготовила ужин. Вот я и подумал, что надо как-то отплатить за гостеприимство и заботу.

Джереми, который, слушая песню, отвернулся от огня, степенным кивком одобрил такую сделку.

– Твоя песня напомнила мне нашу поездку к тете Теме, – продолжала Рени. – Мы ехали в автобусе, и ты напевал мне колыбельную.

– У твоей тети лицо походило на плохую дорогу, – проворчал отец. – Немудрено, что наша мама привлекала к себе внимание всех мужчин этой странной семьи. – Он поднялся на ноги. – Пойду возьму еще пивка.

Рени повернулась к Ксаббу:

– Твой танец был потрясающим.

Ей хотелось задать вопрос, но она боялась, что может показаться снисходительной.

«О Боже, – подумала она. – Неужели надо быть антропологом, чтобы говорить с отцом и моим другом? Нет, тут что-то не так… Ксаббу на меня не обидится».

– Что это было? – наконец спросила она. – У твоего танца есть какое-то название? Или ты танцевал, как мог – от души?

Он улыбнулся, и его глаза почти скрылись в морщинках.

– Я использовал элементы танца Великого голода.

Длинный Джозеф вернулся с двумя бутылками и предложил одну бушмену. Тот покачал головой. Удовлетворенный тем, что его хорошие манеры вознаграждены, отец Рени сел в кресло и отхлебнул сначала из одной бутылки, а затем из другой. Ксаббу встал, подошел к картине над рабочим столом и задумчиво обвел пальцем какую-то фигуру.

– У нас есть два танца для чувства голода, – сказал он, повернувшись к Рени. – Первый мы называем танцем Малого голода и танцуем его, когда голодает тело. Он выражает нашу просьбу о терпении и ослабляет боль в пустых желудках. Но когда наши животы полны, мы его не танцуем. После такой хорошей пищи, которую вы приготовили нам нынче вечером, это было бы неуважением. – Бушмен с улыбкой посмотрел на Рени. – Однако есть голод, который нельзя утолить, набив живот едой. Его не излечит даже мясо самой жирной антилопы. Даже самые сочные муравьиные яйца!

– Муравьиные яйца? – с преувеличенной брезгливостью спросил Длинный Джозеф. – Ты ел яйца насекомых?

– Я ел их много раз, – по-прежнему улыбаясь, ответил Ксаббу. – Они мягкие и сладкие.

– Все, парень, замолчи! – поморщившись, закричал Длинный Джозеф. – Меня мутит, когда я думаю об этом.

Джереми встал и потянулся.

– А почему вас не мутит при виде рыбьей икры? Или птичьих яиц?

– Говори за себя. Я не ем икру. Что касается птиц, то куриные яйца считаются обычным диетическим продуктом.

– Видите ли, мистер Сулавейо, когда человек живет в пустыне, он не может отвергать продукты, которые пригодны к пище. – Хитрая улыбка на лице Ксаббу стала еще шире. – И все же некоторые из них нравятся нам больше, чем другие. Например, муравьиные яйца.

– Папа, ты ведешь себя как сноб, – возмутилась Рени. – Причем абсолютно необоснованно. Прошу тебя, Ксаббу, расскажи об этом танце. О Великом голоде.

– Обзывай меня, как хочешь, девочка, – сказал отец снисходительным тоном. – Но чтобы я ваших яиц в своей тарелке не видел.

– Все люди знают Великий голод, – произнес бушмен, указывая в сторону картины. – Не только те, кто танцует здесь, но и человек, который нарисовал этих танцоров, и мы, смотрящие на рисунок. Великий голод по теплу и семье, по общим связям со звездами, землей и другими живыми существами…

– И тоска по любви? – спросила Рени.

– Да, наверное, – задумчиво ответил Ксаббу. – У нас обычно так не говорят. Но если вы подразумеваете нечто такое, что радует людей, что сближает их, а не разъединяет, то тогда да. Ибо это голод той части человека, которую нельзя насытить мясом и вином.

Рени хотела спросить, почему он выбрал этот танец, но такой вопрос вдруг показался ей очень грубым и бестактным. Несмотря на силу тела и духа, маленький человек пробуждал в ней какие-то непонятные покровительственные чувства.

– Красивый танец, – наконец сказала она. – Очень красивый.

– Спасибо. Мне было приятно танцевать его для своих друзей.

Все смущенно замолчали. Решив, что ничего плохого не случится, если тарелки останутся на столе до завтрашнего утра, Рени поднялась и сообщила, что отправляется спать.

– Спасибо, Джереми, что привезли нас сюда.

Дако кивнул, не поднимая головы.

– Все нормально, Рени. Вы здесь желанные гости.

– Папа, спасибо за песню.

Длинный Джозеф посмотрел на нее тоскливым взглядом и печально улыбнулся.

– Да не за что, детка. Я просто пытаюсь тащить свою ношу.

Она то всплывала, то вновь погружалась в причудливую и тревожную полудрему, зная, что множество нерешенных проблем не подпустят ее к драгоценному сну. Рени изо всех сил рвалась к долгожданному забвению, но оно по-прежнему оставалось недосягаемым. В конце концов она села, включила свет и тут же выключила, отдав предпочтение темноте. Ей вспомнились слова Ксаббу. Фраза влилась в поток беспорядочных мыслей, как припев популярной песни: «… Такое, что радует людей, что сближает их, а не разъединяет».

Да, но что она и ее друзья могли сделать в такой ситуации? И почему она вновь оказалась в роли лидера? Неужели никто другой не мог взять на себя ответственность за их жизни?

Рени подумала об отце, который храпел сейчас в соседней комнате, и лишь воспоминания о приятном вечере, проведенном в кругу друзей, смягчил ее негодование. Отец совершенно не оказывал ей поддержки. Как бы мало она ни спала этой ночью, он скоро начнет зудеть, что уже встал, а завтрак еще не готов. Он привык быть опекаемым и ожидаемым. Наверное, таким его сделала мать, по каким-то причинам смирившаяся с унаследованной идеей об образе африканского мужчины. Так уж повелось, что мужчины всегда сидели у костра, хвастаясь газелью, убитой три недели назад, а женщины в это время готовили пищу, шили одежду и заботились о детях. Кроме того, им приходилось обхаживать своих мужей, этих больших проказливых детей, которые обижались, если их не считали центром вселенной…

Она чувствовала, что ее переполняет гнев – гнев на отца и Стивена… за его дурацкое бегство. Рени не хотела сердиться на брата, но все равно сердилась. Он убежал от нее. Он отверг ее любовь и боль. И вот теперь он лежал под системой – безмолвный и ни к чему не восприимчивый.

Интересно, изменилась бы их жизнь, если бы мать не умерла? Рени попыталась представить себе быт, где кто-то еще мог подставить свое плечо под бремя забот. Однако ей не удалось вообразить такую реальность. О Боже, нормальная юность, вполне обычная для других людей, когда девушка может думать только об учебе и своих друзьях. Летний приработок по желанию, а не утомительная работа после занятий в университете. Но нет – мечты о подобной жизни были чисто интеллектуальным упражнением, потому что женщина из этого выдуманного мира абсолютно не походила бы на нее. Другая Рени, один из нереальных образов в Зазеркалье Алисы.

Ей вспомнилась мать – красивая и стройная Мириам. Зачем она тогда вышла из дома? Если бы в магазин ходил отец, они и сегодня жили бы вместе. Одна ее широкая улыбка, появлявшаяся на темном лице, как чудесный подарок в руке волшебника, могла бы исцелить тоску и одиночество Рени. Но мать и ее улыбка превратились теперь в далекие воспоминания, которые становились с каждым годом все слабее и слабее.

«Сближает, а не разъединяет», – сказал Ксаббу. Нет, это не ее проблема. Но одиночество тоже бывает Великим и Малым. Рени всегда окружали люди. Они крутились вокруг нее, словно ожидали, что она сделает то, чего не могли они сами.